Здд6. Иван Чернышов. ИНН. Повесть

Вязкость — оригинальное название повести.

«Вязкость мышления проявляется

бедностью представлений и идей, застреванием мыслей в сознании, замедленностью и обстоятельностью ассоциативного процесса, неспособностью при анализе явлений выделить существенное и несущественное».

Большой медицинский словарь

Степан, его звали Степан, это имя казалось ему диким, каким-то причудливым оно ему казалось. «Степан, степь — Степан», — думал он, разглядывая свои загоревшие руки до локтя, даже чуть выше, дотуда были загоревшие, где футболка заканчивается, а дальше белая, какая-то нагло-белая кожа идёт. Степан, степной, нет, всё-таки сейчас своих детей Степанами не называют. Степан — Степашка, куколка-зайчик, за которую баба пискляво говорит. Нет, своё имя ему не нравилось. А кому-то нравится своё имя? Нравится своё имя миллионам Александров-Алексеев, этим полчищам Лёш-Саш-Наташ, которые то да потому, да на каждом шагу? «А выход есть один, и даже простой, — решил Степан, скатав назад рукава футболки. — Не рожать детей, да и все. Ни называть не придётся, ни кормить потом».

— Я тебя не отпущу, — мать говорит.

— Почему?

— Я боюсь за тебя.

— А Сашу вы отпустили. Вы Саше все разрешали, он потому такой и вырос. Не как я.

Саше было можно все. Обычно-то все позволяют младшему, но у них было наоборот. Может, из-за того случая. Но после того случая, если бы они боялись, они бы Сашу заперли на всю жизнь, значит, они не боятся, есть другая причина, Степан был похож на отца, очень похож на отца, а Саша был похож сам на себя, на принцессу на горошине, на принца из Шрека, на Николая Баскова, только брюнета, у него все ладилось, потому что он чувствовал опору, чувствовал, что его всегда поддержат и потому он всегда со всеми сходился хорошо. Степан ненавидел его, но в то же время не мог не испытывать к нему какой-то виноватой благодарности.

— Кто это сделал?

— (С гордостью) Это мой брат! Мой брат! Вот он у меня какой. Не как я.

Я пойду, мне нужно прогуляться. Куда ты собрался по дождю. Я собрался, я уже обулся. Я схожу до магазина и куплю бутылку колы. Вот уж чего придумал. Иди лучше квасу купи. Бабушке квасу купи, она хочет. Я не хочу, я квас не пью. Хорошее слово «квас», к губам липнет, квас, квас, как оксолиновая мазь, которую Степану в детстве в нос засовывали зимой, но она в носу плохо держалась и стекала на губы, квас, а в третьем классе жирный ублюдок из параллельного класса, совершенно неадекватный, Степана уронил с горки во время войнушки, и Степану снег в ноздри забился, он даже и придумать потом не успел, как этому жирному ублюдку подгадить, слишком скоро его перевели в другую школу, но брату говорить нельзя, мы с братом — сообщники, но брату нельзя говорить, брату говорить нельзя. Степан идёт, а куртка у него старая-старая, он сердится, что куртка старая, и с вешалки-то её снял со старой в гардеробе, с деревянной, а куртка старая, но не грязная — Степан однажды видел, как какого-то алкаша в магазин не пустили, потому что у него была куртка грязная, куда вы прёте, чего-о-о? Куда прёте. Мужчина-а. А-а-а-а. Я говорю: «Убирайтесь вон». «Убирайтесь вон» по-немецки будет «Raus». Степан учил в школе немецкий. Всего четыре буквы: Raus, убирайтесь вон.

Степан подошёл к перекрёстку, а раньше-то здесь было кольцо, как бы кольцо такое, а в середине трава, а наверху большой рекламный щит, и троллейбусы там на конечную выстраивались, город уже здесь заканчивался, дальше поля вообще были, туда с собаками гулять ходили раньше, а теперь там районы понастроили, и Степан ещё вспомнил, как он на этом же перекрёстке первого января стоял — он встречал Новый год со жгучим чувством тревоги, которая изжогой покрывала его мысли, как если он съест домашней картошки фри на дешёвом масле, ему было больно, что Новый год не принесёт ему ничего нового, потому что раньше ведь не приносил, и с чего бы теперь чему-то меняться — но когда он стоял на этом самом месте у светофора на перекрёстке первого января, он радовался, что на улицах так пусто, а потом зашёл в магазин, а у них, как в том анекдоте, все продукты прошлогодние. Мельком обрывок разговора двух тёток услышал: «А я могу себе позволить съездить отдохнуть за две с половиной тыщщи» и подумал: «Куда это ты за две с половиной тыщщи собралась?», а потом догадался — это она не в рублях считала. «Настолько эти расчёты далеки от меня, — подумал Степан. — Сейчас доллар-то вон как подскочил», и Степану колы расхотелось.

Степан заметил, что в уголке рта у него собирается слюна, и он её вытер тыльной стороной ладони. Голова пустая и тяжёлая, вот так, одновременно. Какой это несправедливый контраст, когда тебя в собственном доме ставят ниже всех, при этом раболепно превознося всякого постороннего. Нет, нельзя в такой обстановке жить, если ты хуже соседа снизу, которого нельзя тревожить — в том смысле, что нельзя разговаривать в обычном тоне, а нужно тихонечко, как бы сосед не услышал, и в то же самое время, когда соседи сверху врубают песни или телевизор так, что каждое слово слышно, или когда они гогочут, или когда сверлят в совсем непотребное время, возмущаться никак нельзя: как же? Это же люди там. И там, и там люди, а здесь живут рабы, и ты из всех рабов худший — вот что они внушают. Или когда сочиняют про тебя обидные сказки в разговорах с родней по телефону, в лицо тебя оскорбляют, в лицо же врут, бесконечно перерывают твои вещи, очевидно, тщетно пытаясь отыскать там героин, либо постоянно пользуются твоими вещами как своими собственными, и это нормально, потому что кто ты здесь такой? И не смей закрывать дверь, оставь дверь открытой, и мы будем готовить вонючую редьку, устраивать сквозняки и смотреть Дукалиса, не так уж громко, чтобы сосед не услышал, но достаточно громко, чтобы услышал ты.

С Сашей так никогда не было. Вернее, ему ничего такого не внушали, потому что он сделал вид, будто принял правила игры.

Жажда деятельности сменяется волчьей апатией. К чему, к чему все это? Еще немножко креативности в этот гадюшник, ещё немножко гадости в эту креативность. Молчаливо, все время безмолвно. У Степана одна чашка. У нихпылится полно сервизов, но как же можно их доставать, так что нет, чашка одна. Мысли ведь тоже повторяются, из угла в угол ходят. Степан — офицер, он пересек двор по диагонали, потому что так короче. Учительница математики, старая, вся жестоко облитая хной, говорила:

— А зачем я буду обходить по периметру, если по диагонали короче?

Это правила такие потому что. Даже если нет машин, но тебе красный, ты не переходи, ты жди зелёный. Знаешь, сколько времени экономится, если идти на красный? Одиннадцать секунд. Это нормально, это выгодно, не смеши меня, помнишь, мы смотрели мультфильм, там Вася Куролесов говорил, что ему тоже сэкономленные минуты дороже. Не помню. Чего ты, это самое? Я же это не из каких-то там тебе говорю… а почему ты мне не стал помогать, а пришлось кучу денег высунуть за репетиторов, ты же в нефтегаз поступил, ну, а зачем я должен тебе помогать, это бесполезно же, ну, — надо, чтобы ты сам все понял, а мне это не нужно, мне не нужно логарифмы, это ты сейчас так думаешь, что не нужно, а вдруг где-нибудь потом пригодится.

Степан постельное белье на верёвке во дворе увидел, оно было на цветные прищепки прицеплено. Голубая такая простыня, на ощупь противная, на ощупь лучше всего знаешь, что? Клавиатура компьютерная, такие клавиши выпуклые, трогаешь их, гладишь, ты что, аутист? Нет, я тебе честно говорю. Потрогай сам. Шрифт для слепых, понимаешь, он же тоже выпуклый, чтобы они могли трогать, чтобы им было приятно, хоть какое-то для них осталось удовольствие, и клавиши тоже выпуклые. Да ну тебя.

«Детально разбирал все, что со мной в последнее время происходило, и решил, что конкретного плохого со мной не случалось, т.е. и повода для такой неадекватной реакции психики нет, т.е. не на что, в общем, и реагировать», — рассуждал Степан.

Тебе можно столько всего сделать, столько интересного, но ты не сделаешь, или тебе не дадут сделать, и ты все равно растворишься в буднях, в глупых маленьких заботах, в ужинах, обедах и завтраках, бесполезной и изматывающей работе, может быть, и в детях, если тебе повезёт.

В ногах правды нет, чего ты стоишь, да чего ты от меня хочешь, отстань, отлепись, я хочу сделать из тебя человека, а я чего, робот, что ли, брось, прекрати, у меня один брат, а не двадцать два. А лучше бы ни одного не было. Не говори глупости. Ты в школе меня никогда не защищал, когда я со Стасом дрался, ты не вмешался, ну конечно. Правильно, правильно. Тебя бы все уважать перестали, если бы я вмешался. А так, можно подумать, меня зауважали. Тебя хотя бы не стали травить, поняли, что ты хотя бы не трус. Мама сказала, что если бы я «в добрых людях» вёл себя как дома, мне бы морду били, и это добрые-то люди, что-что ты сказал? Я веду себя везде одинаково, вот что я сказал. Ну, так-то да. Похоже, ты не общаешься с добрыми людьми. Да и к черту их. Вот это мой брат! Вот это мой Стёпка!

Почему они оставили простыню мокнуть. Окунуться с головой в переживания. Я получу деньги и куплю билет. Никуда ты не поедешь. Без разговоров. Ты занимаешься фигней. Почему Приведи аргументы. Фигней. Вот на социолога поступать — это ещё куда ни шло. Я уже все решила. Когда девушку себе найдёшь сиди дома когда девушку себе найдёшь сиди дома когда девушку себе найдёшь нет ты не пойдёшь а я сказала нет а когда ты.

Степан отжимается, когда никто не видит. По пять раз, по семь раз, немного, но отжимается. А какой смысл по пять раз отжиматься? А какой смысл по пятьдесят? Какой смысл вообще отжиматься, ты с каждым отжиманием тупеешь, а с каждым новым знанием слабеешь. Что тогда делать? Иди и работай. Вон мужик бумажки раздаёт на улице, не гнушается никакой работы. Да, а это мои деньги, почему я не могу на них, а ты ничего не хочешь мне сказать? Нет.

Момент утерян, мысль пропала, вода испарилась, мы стоим на бесплодной земле, мы живём в комнатах без дверей, мы уже в аду, мы уже в преисподней.

По телевизору. Вы знаете, я все это понимаю проще. И кивают, и кивают. И ни один ведь не ткнёт ему: «Ну так и помолчите, раз у вас проще, не надо нам вашего проще, сколько уже можно этого проще». И так уже проще некуда. А смысл в чем, а смысл в том, что если ты спрашиваешь, то ты его не разглядел. Так он и не разглядывал, он только спрашивал.

— А-азартные игры у нас запрещены. И лотереи, может быть, тоже скоро запретят.

— Вот это уже глупость, если каждый день — лотерея. Да и азартной игрой можно много чего назвать, в общем-то.

— Например?

— Например… получение любых предметов. Азартная игра… если ты что-то выиграл, это уже азартная игра. Например, когда я выиграл грамоту на конкурсе чтецов в третьем классе.

— На конкурсе чтецов? А в чем там был азарт?

Всеобщий смех.

— А я слышал, в новостях было когда-то, один мужик играл в русскую рулетку со своей собакой. И… и проиграл ей.

Неловкая пауза.

— А я вам не говорила? Саша мне вчера подарил айфон!

Степану приснилось, как от Океана стал ходить двадцать седьмой трамвай, какой-то тёмно-синий с серым, причём рельсы были совсем тоненькие, о них никак запнуться нельзя было, но сравнивать же не с чем было, хотя если у нас рельсы, то о них сам черт ногу сломит, и в репортажах все время люди об эти рельсы запинались и ударялись челюстью о другую рельсу, а потом их мог ещё и поезд переехать в качестве бонуса.

Но так то — поезда, а это был трамвай, да ещё и во сне. И Степан во сне как будто с товарищем решил на этом трамвае прокатиться хоть одну остановку, зашёл, и там в салоне все чистенько, и тоже все такое тёмно-синее с серым, но салон на автобус-гармошку похож, ну так Степан на трамвае никогда и не ездил.

И кондукторша снуёт с билетиками своими, а Степан думает, что нет, я на одну остановку только прокатиться сел, не буду билет покупать — он демонстративно к двери подошёл и ждать стал, когда остановка будет, но остановки все не было.

В реальной жизни, вспомнил потом Степан, с ним тоже пустяк произошёл, он даже хорошо запомнил дату, это было девятого апреля, тогда выпал свежий снег, очень было красиво и свежо на улице, и он поехал на автобусе и вдруг обнаружил, что денег-то с собой не взял, да и не только деньги, но и карточку, и паспорт дома забыл, только телефон захватил да папку, где одна тетрадка лежит. Ну, он тогда тоже быстренько встал и к двери направился, а водитель-подлец на следующей остановке не остановился, только через одну его высадил, гнида, и он долго домой потом шёл, думая, что, в общем-то, когда твоя чаша заполнится, то и такого пустяка для крайних решений будет достаточно, да ещё в такой день.

Ну, а во сне остановки все не было и не было, кондукторша над душой со своей сумкой стояла, товарищ (как всегда) испарился куда-то, и Степан потом вспомнил, что совсем ещё в детстве ему тоже снился сон, где он на автобусе куда-то из парка уезжает, и автобус тоже никак не остановится, причём тогда он был одновременно и в автобусе, и в парке, и мог себя видеть со стороны.

Но, наконец, двери открылись, и Степан из трамвая вышел, и товарищ тут же нарисовался, и оказалось, что они в Астану приехали, и товарищ водил Степана по этой Астане и достопримечательности показывал, ни одну из которых Степан не запомнил, только общее впечатление было, что все красиво и чисто, и цвета были какие-то мягкие.

И вот уже надо было назад на трамвай идти, а Степан не хотел, но они пошли почему-то через огромное кладбище без могил, где все было устлано старыми бурыми одеялами, они на собачью шерсть ещё были похожи, и одеяла эти громадные на земле валялись, а за кладбищем лес как будто, и они шли, а потом напротив гигантского памятника встали, причём как будто обошли его сначала, и только потом его заметили, и товарищ говорит, мол, это трём каким-то важным казахским героям памятник, Степан посмотрел, ну, презентабельно стоят, воистину монументально — и где-то здесь проснулся уже.

Внимание, вопрос: Для каких целей девятого апреля Степану был нужен паспорт?

Внимание, ответ: Девятого апреля Степану был нужен паспорт, чтобы приобрести сигареты.

Уточняющий вопрос: Сигареты какой марки намеревался приобрести Степан?

Мы не можем ответить на уточняющий вопрос, поскольку это будет скрытой рекламой. Вместо этого мы публикуем здесь открытую рекламу сигарет другой марки.

Дождь продолжал моросить, когда Степан зашёл в дворик детской поликлиники, чтобы, миновав его, выйти к школе, которую он недавно закончил.

В скорбный час, на закате последнего дня, распластался на линолеуме, холод и судорога бетонного пола, в час, когда спускается тьма, в тяжёлый час, в невыносимый час, в голове моей разгорается огонь, духота и угар от ржаво-пыльной батареи, смятение и невозможность в мозгах моих.

Почему по моему самолюбию бьёт тот факт, что не только мне неинтересны люди, но и людям неинтересен я?

Просто потому, что у меня самолюбие есть.

Надо его умерять или нет — наверное, не надо. Не надо вообще ни на какие компромиссы идти.

В тяжёлый час, в последний час. Несколько дней назад я почувствовал какую-то новую усталость, более тяжёлую. Я подумал: и ведь никогда ничего не изменится. А сегодня на паре я подумал: у-у, жалко умирать, а потом посмотрел в свой конспект и понял, что нет, не жалко, ничего ценного я не теряю.

Степан пересёк и дворик поликлиники тоже, и вот уже школа виднеется, и никого поблизости нет, и хорошо, что нет. Кто здесь живёт, кто живёт в этих районах, между чьими окнами реклама займов вниз тянется, на чьём балконе догнивает велосипед, кто нарисовал на своём окне запрещённый символ? Кто здесь живёт? Здесь живут люди.

Кто тащит домой пылесос в коробке с ручкой, сделанной из скотча? Ни к чему плодить примеры. Примеры — это не доказательства — и слабо дышащие ноздри наш влажный воздух так жадно вдыхают.

Приколюха ржали всем офисом девушка в шоке смотреть всем. Зачем Степан хотел повидать здание школы? Он пришёл на это место, но место не узнало его, не мог узнать его и Степан.

Это плохой день. А когда был последний хороший день? О, он точно был, он был, он просто ускользает от нас, как память обо всем хорошем, как первые признаки выздоровления, и как больно кольнуло Степана воспоминание ужасно смутное, когда ему было четыре года, его выписали из больницы, где он лежал с пневмонией, и по дороге домой родители держали его за руки, они все вместе зашли в какой-то большой неизвестный магазин игрушек и купили Степану картонных солдатиков, которых ещё надо было вырезать, какое счастливое это было время, время выздоровления, всего один этот час — потому что потом Саша солдатиков отобрал. Степан полез было драться, но после больницы ещё совсем не окреп, и Саша его легко оттолкнул.

Но что же это тогда — хороший день, если даже то был только хороший час? Какой это г и п о т е т и ч е с к и й хороший день, когда ты вернулся домой и подумал: вот бы сейчас умереть! Хочется умереть и в плохие дни, и это понятно, но не меньше хочется умереть и в хороший — умер в конце хорошего дня — и как будто сорвал небольшой куш, не позволил завтрашнему дню, который ещё неизвестно каким будет, меня омрачить. Я верю, что меланхолики умирают с хорошим настроением.

Это заломанное, несчастное, неотвратимое время. Минутку, не забыл ли Степан дома телефон? Нет, он на месте. Не то чтобы ему часто кто-то звонил, но прецедент, как говорится, был, и лучше оформить его отдельным рассказом.

Смотри 5190 1110

Р а с с к а з ___п р о___Г а л ю

Так вышло, что Галя позвонила ему однажды. Степан в это время в ванной был. Мать его ответила, и у ней со Степаном потом был НЕПРИЯТНЫЙ РАЗГОВОР. Прямо у выхода из ванной его караулила. Что это за Галя, говорит. А это, на самом деле, очень длинноногая девушка была. Но ещё и сложиться-то ничего не успело. Степан предлагал: пойдём, сходим к у д а - н и б у д ь. А Галя: НЕТ. НЕ СХОДИМ. А зачем тогда она позвонила тогда? И чего наслушалась?

Степан потом узнал, что у неё парень появился.

Она стала стричься под мальчика, а парень её — с косой в косухе. И вот, что у неё короткая стрижка, а у того коса, это, знаете, наводит на плохие мысли.

Так, знаете, я это зачеркну.

Нет, не буду.

Давайте не останавливаться, давайте быстрее, быстрее, пока чёрный пёс хандры не догнал нас и не вонзился в наши мозги, давайте я опишу вам маму Степана. Мама квадратная, жирная, к у б ы ш е ч к а, а волосы какие-то круглые. Верила в фэн-шуй и в гороскопы. Была ли она плохой матерью? Да, была: она подпортила взросление и старшему, Александру, и младшему, Степану. И если про Степана можно было сказать, что он просто не вырос, то Александру мать всё-таки позволила вырасти, правда, невольно сформировав в нем странную перверсию — его влекло к девушкам с внутренним миром, «Я хотел бы встречаться с умными», а если не с умными, то хотя бы чтоб тараканы в голове.

Когда Саша в девятом (!) классе ЗА РУЧКУ ПОДЕРЖАЛСЯ с одноклассницей Олей, у которой, как он подозревал, эти тараканы были (я предпочёл бы прибегнуть к другому сравнению, но именно на тараканах настоял сам Александр, цитируя мне классическую шутку богоподобной Елены Степаненко, но толкуя тараканов как принадлежность к модной тогда субкультуре эмо), мамаша узнала об этом от своей подружки (химички), и как это так это, такой вой, как будто он ребёнка этой Оле сделал.

Но это был подростковый возраст, как мы тогда рассуждаем — мне так, а я назло буду без шапки таких любить, и с тех пор его влекло только к девушкам с головными тараканами, Саша — энтомолог головных тараканов,

В этом плане Александр был, согласитесь, несколько близорук: мы-то с вами это видим на расстоянии, мы-то с вами взираем с вершины недосягаемой горы Предзнания, которое единственно и является спелым плодом, какой только может дать наш ум, в отличие от засохшего чернослива Знания.

Вот видите, я говорю «мы», чтоб вы подумали, что я не такой уж эгоист, что это не я один все придумал, а будто и вы тут тоже каким-то боком причастны.

Тем не менее, Саше затем, по достижении восемнадцати лет, действительно позволялось многое, хотя к тому моменту, как говорят англичане, thё damagё has bёёn donё.

Что касается Степана, то он продолжал разгуливать вокруг школы, но это была печальная, психологически тяжёлая картина, которую мне, убегающему от чёрного пса, не хотелось бы вам сейчас описывать.

Ох, это и правда тяжело, картинка непроизвольно предстала перед глазами, но я попытаюсь отвести взгляд, как в малобюджетных фильмах оператор будто невзначай отводит камеру, чтобы не показывать нам взрыв, которого на самом деле не было, но в действительности которого нас пытается убедить поддельный ужас на лице актёра.

А ты реальный ужас видел? А ты в зеркало смотрел?

Саша теперь жил на съёмной квартире вместе со своей девушкой Светой, которая оплачивала 25% от суммы каждой совместной траты: Света хотела изначально платить за все пополам, но Саша воспротивился, и сперва Света платила только треть, но быстро выяснилось, что на три многое делить неудобно, и она вскоре стала платить именно эти 25% и могла чувствовать себя достаточно émancipée, а Саша мог чувствовать себя достаточно старорежимным кавалером и чуть ли не рыцарем.

Смотри 5190 1134

Переехав на съёмную квартиру, Саша не без гордости разложил на специальной полке все книжки, что он когда-либо купил, и больше уж книжек не покупал, потому что оказалось, что на полку больше не влезет, а выделять ещё одну полку или вообще какое бы то ни было пространство под книги было уже как-то… ну, не сподручно.

Сашины набеги на мировую культуру были, надо признать, очень редкими, но зачастую удачными: он слышал где-то фамилии незаурядных мыслителей и при случае покупал самую дешёвую из их книжек, так что теперь он сумел полностью заставить полку на съёмной квартире. Полный перечень книг Александра мы, по доброй литературной традиции, приводим ниже.

«Апология Демагогии» Жирновьевича; 880 страниц в синеньком переплете.

2. «Письма к Луцилию» Сенеки в мягкой обложке в сокращении.

3. «Слова мухи» Сартра в мягкой обложке, это Света читала.

4. «Тысяча анекдотов от Трахенберга» (для гостей)

5. «Мысли» Шопенгауэра, изящно и ловко выдернутые из контекста, в мягкой обложке.

6. «Рассказы для детей» Зощенки, оставшиеся из детства, в розовой обложечке, с рисульками, оставленными в детском возрасте. ПАМЯТЬ.

7. «Чайка по имени Джонатан Ливингстон» (Свете кто-то брякнул, будто эта книжонка научит её «мыслить шире»: ну да, как в том анекдоте про яблочные косточки, ответил Саша).

Выбрав эти книги в ближайшем магазине и выставив их как бы «в шеренгу», вы сможете получить наглядное представление о размерах полки и удивиться. Да, вот так. Литература должна удивлять, дорогие друзья.

Александр составил почему-то такое мнение, будто он знал Степана как облупленного, меня, говорит, на кривой козе не объедешь, я, говорит, понимаю, к чему ты клонишь, весь этот твой подтекст, но я тебя насквозь вижу, я тебя раскушу раньше, чем ты хитрить начнёшь. Ты думаешь, это какой секрет у тебя, а ларчик просто открывался. Я к тому, что, ну, не может у тебя быть никаких от меня тайн. Да это и не тайна. Я не понимаю, почему тогда она выбрала тебя? А чего тут думать? Бесполезно! Чужая душа — потёмки. Нашёл, чем голову забить. Может, я просто ближе к её стороне шёл. Нет, это я шёл ближе, хотя да, ты прав, ты шёл как… по правую руку от меня, ты был ближе. Ну, вот и все.

Мои силы истощены, откуда ждать подкрепления? Мои силы иссякли. Грязные дома, посмотри-ка — вода еле-еле течёт, талая вода, льдом покроется, и отсекаете, отсекаете все лишнее. Ну, он просто хочет найти друзей. Каких-то. Чтобы были. Навстречу гопник, он один, и он в себе не уверен, ещё достаточно светло и достаточно слякотно, поэтому наезжать не стал, а просто жвачку демонстративно перед тобой выплюнул, но непосредственно на тебя и даже на твой путь не попал, это как бы территориальный инстинкт, животный, разумеется — он как бы на твою территорию не дерзает нападать, но своё превосходство — как умеет — показать пытается: я тебе ничего не сделаю, но вот он я — тоже тут зачем-то существую.

С вами мгновенья были. Однажды, поддавшись рекламе, Степан купил для поддержки своего иммунитета (который мог в любой момент пошатнуться под суровым воздействием загрязненной атмосферы города) этот МММММУЖСКОЙ кефирчик со вкусом кофе. Противно! Противно! И кефирчик, и кофе. В итоге ни то, ни это. Ни рыба, ни мясо, ни собака, ни волк, ни постное, ни скоромное, ни хлеб, ни щавель, ни будка, ни кочерга, ни стул, ни табуретка, ни портфель, ни яичница. Противоположности реагируют друг на друга, но эти крайности одинаково опасны, поэтому я предпочёл бы нечто среднее, ведь истина всегда посередине, хоть все тайное быльём поросло и близок чужой каравай, а не укусишь, да и чужого кобеля не отмоешь добела, и сколько кошке не виться, знает собака, чьё сало зарыто, а как полопаешь, так и потопаешь, хоть видит око, где тётка не волк, да хорошо там, где и семеро в поле не воины, да и шило остро, а человек острей, но хотя кому квас попивать, а кому за ним подтирать, да не вся правда у Петра да у Павла, как не коза в огороде на корове седло, а в чужом глазу и редька слаще.

Необходимо отделить смысл слова от его написания и звучания, поскольку, представляя себе, скажем, барсука, я мысленно вижу слово, напечатанное на бумаге, но не представляю себе животное — черт его даже знает, как этот барсук выглядит — меня это не заботит, и я этого не вижу, я вижу только слово — это и есть барсук, а животное — это пусть будет что угодно, может, и барсук, а может, и выхухоль — пускай в реальной жизни их Николай Дроздов различает, а мне это не нужно, у меня есть больше, чем эти животные — у меня есть слова.

У меня есть слова, и я бросаюсь ими, не смотря, куда, не смотря, в кого попадёт, потому что я недоволен всеми: вы не дали чего-то мне, я недополучил чего-то от вас, что-то осталось недосказанным, что-то не завершено, не сделано, и теперь это мучает меня, как призрака, оставшегося в чистилище, хотя, конечно, ни в каком чистилище я никогда и не был, я сразу оказался в аду.

Степан вспомнил, как в детстве они с Александром купили в складчину кассету с запредельно матерными песнями и слушали её потом тайком на даче на магнитофоне; но чтобы этот венец музыкальной непристойности не обнаружила мама, они каждый раз ходили закапывать кассету за одним из их «шалашей». Саша клал кассету в целлофановый кулёчек, и они с серьёзным видом шли её «хоронить» — теперь Степан взглянул на этот ритуал как-то иначе, придав ему того символизма, какого, возможно, изначально в их действиях не было, но, обшарив в старших классах все музыкальные магазины и даже ларьки, и так и не найдя для себя ни одной стоящей группы, Степан пришёл к выводу, что музыка мертва, и в этом ритуале похорон кассеты был инстинктивно заложен символический смысл, так что теперь Степан, вызывая в памяти картинки этой процессии, неизменно рисовал себя и брата монументальными, как казахские герои из его недавнего сна. Особенно часто Степан вспоминал тот раз, когда они пошли хоронить кассету после сильного дождя, когда все вокруг утопало в грязи, и Степан помнил, что, если Саша просто уделал ботинки, то он, Степан, так и шёл чуть ли не нарочно по самой грязи, как будто в этом тоже был его вечный disrespect, на сей раз выраженный самой земле, как будто шёл это закабалённый некогда хозяин земли этой и теперь из какой-то яростной гордости её попиравший, как будто вместе с грязью он уносил с дороги неутолимую личную обиду.

Поиск музыки был для Степана тяжёлым трудом — тяжёлым и всегда безрадостным: он не хотел признаваться в том, что это не музыка мертва, а он не любит музыку, и ежедневная музыкальная эксгумация, аутопсия, а затем некрофилия изрядно вымотали его, потому что все, что ты выбираешь — это только какую могилу вскрыть.

Да и то там до тебя не один десяток покопался.

Ни к чему ты не успеешь первым.

Все разведали до тебя.

Так или иначе, Степан вспоминал, что в тот день, когда они шли хоронить кассету после дождя, Саша, уже придя в «шалаш», не рискнул закапывать кассету, он как-то тупо стукал кулаком по росшей возле «шалаша» рябине, думая, куда теперь эту кассету деть, а Степан пытался очистить ботинки, елозя ногами по мокрой траве.

— Некуда её деть-то, — изрёк в итоге Александр.

— Некуда, — повторил Степан.

— И что ты предлагаешь?

— Пошли, в сарае спрячем.

— Это не то. В землю лучше всего.

— Да может, ещё неделю дожди будут, что ж мы теперь…

— Это да, тут ты прав.

Больше всего Степана раздражало в Саше его нелепое убеждение, что истина у каждого своя, но, будучи не в силах достойно отвечать Степану в их редких и коротких философских диспутах, Саша всегда уводил разговор к своей собственной персоне и своим вкусам (Степан как-то сказал брату, что ждёт новую игру про Чужого и даже начал пересказывать известные ему подробности, на что Саша невозмутимо ответил, что скоро и новая Battle of Duty выходит — и перевёл тему на обсуждение плюсов своей любимой игры), а на аргументы Степана отвечал всегда какими-то глупыми общими фразами. Лучше всего Степан помнил их диалог о «заячьей» природе, о котором я помню, но приведу его чуть позже.

Если ты хочешь стать поэтом, выучи слово «гомоздились» и употребляй потом везде, где только можно.

И гаргульи гомоздились…

Видишь? Ну-у? Как всё-таки тонко, какая поэзия!

Но погодите («Но позвольте», — скажет интеллигентный читатель), я прочитал уже несколько страниц и никак не пойму, где же в этой галиматье вменяемый сюжет? Что ж, в ответ я перефразирую классика: сюжет в книге — как сюжет в видеоигре — он должен быть, но он не так важен.

Смотрите 5190 1301

Степан вышел из дома прогуляться под дождём не только под давлением смутного желания купить колы или прервать нахождение в непосредственной близости со взаимно ненавистными родственниками, но ещё и потому, что в комнате его (а с отъездом Саши комната стала принадлежать одному Степану) начало распространяться некое зловоние, источник которого Степан никак не мог обнаружить: просто в той части комнаты, где стоял диван, на котором Степан спал, тянуло чем-то гниловатым. Степану казалось, что это пахнет от старой подушки, но, обнюхивая её, он не мог понять, является ли она источником дурного запаха, или подушка только пропиталась душком, источаемым чем-то другим. Он нюхал тетрадку, стоявшую на шкафчике за диваном, нюхал сам шкафчик, но не мог понять, что является причиной запаха. Степан открывал шкафчик, в котором хранились старые книги, доставшиеся ему (не Саше!) от деда, книги пятидесятых годов, которые Степан и не думал читать, но рассчитывал когда-нибудь составить опись и затем их выгодно продать, ведь эти книги, в представлении Степана, могли представлять букинистическую ценность, и дедова коллекция позволит ему когда-нибудь внезапно поправить своё финансовое положение (точно так же он рассчитывал продать свою коллекцию фишек, треть из которой уже успела растеряться из-за небрежного хранения); Степан нюхал книги, но они вроде и не пахли. Невозможность найти предмет, портивший воздух в комнате, бесила Степана, и он покидал комнату в зверском раздражении.

Саша начал совмещать учёбу и подработку довольно рано: в первый раз ему повезло устроиться в Серьёзную Контору вести базу данных в Microsoft Excёl (так!), но Саша молча негодовал, что его никто не собирается ничему учить, да и необходимость преклоняться перед директором его тоже угнетала, и рабочая атмосфера куда больше соответствовала Сашиным представлениям о секте, чем о Солидной Компании. Мама успокаивала Сашу, говоря, что без образования и такая должность пока вполне сгодится, раз уж деньги платят, а Степан, напротив, доказывал брату, что эти усилия никак не сделают его профессиональнее, как медитация не сможет помочь человеку в депрессии, а только усугубит его состояние, так что Саша относительно быстро охладел к работе, выполняя свои обязанности совершенно механистично и все более презирая директора, до открытого конфликта с которым, впрочем, так и не дошло, и все из-за сдержанного характера Александра: он, как вам уже известно, давал понять, что принимал правила игры, хотя диалоги с директором редко были лишены ноздрёвского бахвальства, смешанного с выпячиваением своих знакомств в духе прустовских мещан, но, рискну предположить, директор не подозревал о существовании последних.

— Почему мы используем Excel, а не, например, 1С? — спросил Александр на третий день работы.

— Ну, ты видишь это так, я вижу это так, — объяснил директор. — Тут ведь этоо… сам понимаешь… у меня уже просто есть опыт, а ты, видимо, базами данных раньше не занимался?

— Нет.

— А у меня уже как бы есть опыт, я уже много с кем работал, мы так работаем уже не один день и не два, а двенадцатый год уже.

— Но за это время ведь появилось много более совершенных программ...

— Ну, ты просто не видишь, что ты как бы не понимаешь, о чем говоришь... как бы… я вот вижу, что ты без опыта, но говоришь, чтобы что-то переделать… ты даже вот не выполняешь объем работы, но что-то хочешь, а я вот и на совещании у замминистра в этом году был, мы даже с ним на рыбалку ездили вместе… добавься ко мне Вконтакте, там мои фотки есть с ним… понимаешь, есть такое понятие — «главный заказчик». Ты пока не понимаешь… а на совещании… из Серпухова коллеги там... опыт наш перенимали… понимаешь, мы это же не просто там в компьютерах печатаем… фактическая польза всего важнее.

— Конечно, я понимаю, — ответил Саша вполне искренне, но больше к директору с вопросами уже не обращался.

Считая себя человеком до безобразия серьёзным, я хотел стать драматургом (вы там не смейтесь), но, как и Саша, я испытал разочарование после негативного опыта. Когда я, не зная ещё этой кухни, отправил по электронной почте свою пьесу в прогрессивный питерский театр, меня даже не удостоили отказом, только когда через полгода я написал им робкое «Как вам моя пьеса?», мне ответили: «А мы рукописи с емейла принципиально не читаем»! Вот как оно бывает, да. Это только Остап вполне быстренько пристроил свою «Шею», иначе кина бы не было, хоть это и не кино, а ведь что до моей пьесы, то какая это была пьеса! Там было 46 действующих лиц (актёров, конечно, можно было занять меньше, тот же Куприн в одном спектакле сколько ролей мог играть), к тому же, моя пьеса была очень честная, вот, приведу отрывок:

М а р и я. Кто здесь?

Ч е т в е р т ы й и н д е е ц. Четвёртый индеец!

В т о р о й р а з б о й н и к. И второй разбойник!

М а р и я. Ах, так вы разбойник?

В т о р о й р а з б о й н и к. Второй разбойник.

А в общем, пьеса была о починке шкафа, там была бы постоянная смена лиц, сцену должны были поливать из шланга, на неё должны были выносить живую курицу, в зал должны были сыпаться настоящие опилки, предполагались цыгане, сожжение электрогитары, выстрел из гигантской рогатки гигантским бумажным комком прямо в зал, должны были участвовать жонглёр, тамада, фокусник, дрессировщик страусов, монтёр кабеля, по скайпу свою роль должен был отыгрывать эмигрант из Берлина, а в конце на сцену бы падала предварительно закреплённая на специальных тросах точная копия барабана «Поле чудес».

И они даже читать не стали такой сценарий!

Грош им цена!

В последние месяцы Степан стал реже впадать в состояние уныния — оно сменилось раздражением и яростью. Он злился на всех, начиная с родственников, и особенно он был зол на Сашу — за то, что брат часто поддерживал и словесно ободрял его, когда они были одни, но никогда и не думал признавать его за ровню в чьём бы то ни было присутствии — на людях Саша становился другим человеком.

Тяготили Степана и затянувшиеся отношения по переписке с пухлой девушкой Ниной, которая отказывала Степану в признании его реальным существом мужского пола, ссылаясь на какие-то свои тонкие ощущения и предчувствия, в смысл которых Степан никак не мог вникнуть. Степан устраивал Нину как друг по переписке, но ему надоело все время быть только другом, и раз уж он не мог стать для неё кем-то более близким, он решил стать кем-то более далёким, ведь большое видится на расстоянии, так что Степан постепенно от неё отдалялся с убеждением, что она сможет разглядеть в нем не просто бесплотный аватар, а недюжинного интеллектуала, каким Степан себе казался, однако Нина больше внимания уделяла не тому, что Степан писал, а тому, как он это писал, и в ответ он цитировал Беккета, что форма — это содержание, а содержание — это форма. Ну, это и логично, не правда ли?

Для Нины это было не совсем логично, и она переходила к другому вопросу — о том, почему в тщательно планируемом романе Степана о приключениях Николая II этот самый Николай оказывается вовлечённым в такие сцены, как охота на зайца в компании Пушкина, покупка смартфона с рук на улице, а также путешествие в красавец-Тугулым.

Степан отвечал аналогией, говоря о том, что у Достоевского была идея поместить Чаадаева в монастырь — с реальным Чаадаевым этого не было, но Достоевский выстраивал собственного Чаадаева, Пушкина, да и много кого ещё, и это распространённый метод создания героев, в том числе, создание другого человека-героя-персонажа из себя самого, чем, в общем-то, Степан всю жизнь и занимался и даже, как ему казалось, небезуспешно, но Нина, видимо, после получения в гугле краткой справки о том, чем знаменит Чаадаев, отправляла сообщение с предположением о том, что Степан поддался пагубным западным влияниям и что наша литература всегда была чем-то возвышенным, а теперь у них в переводных книжках везде заканчивается плохо, да и вообще: Степан сам не разбирается в том, о чем говорит, он запутался сам и её пытается вслед за собой затянуть-запутать, это стратегия паука, хитренько печатал Степан, как и всегда, слышавший звон, да уж забывший, откуда был он, нет, возражала Нина, это, скорее, стратегия зайца, петляющего по полю, спасаясь от охотников.

Александр, оплатив у кондукторши проезд в автобусе, стал описывать свой поступок как удивительно высокоморальный и чуть ли даже не храбрый:

— Я смог преодолеть эту трусливую психологию зайца и заплатил за билет — не каждый осмелится это сделать.

— Это не достижение, ты и так должен за проезд платить.

— Нет, я мог и не платить, но я преодолел… победил себя.

— И что, по-твоему, это смелость?

— Кому как. Для меня — да.

— Так что теперь, каждого, кто за проезд заплатит, в герои записывать?

— Трудно сказать. Почему бы и нет?

А в довольно раннем детстве, насмотревшись сериалов про доблестную милицию, братья решили играть в отдел убийств и купили игрушечные пистолеты, но Саша уже через три минуты предложил играть в отдел краж, потому что отдел убийств — это всё-таки немного жестоко. Степан согласился, но уже тогда не мог понять, зачем отделу краж такие восхитительные пушки.

Для чего ты требуешь от меня принимать решения, когда ни один из вариантов мне не нравится и не принесёт мне никакого облегчения, зачем ты мучаешь меня, дразня и обещая, но никогда не сдерживая своих обещаний, не выпуская никогда вполне из своей власти, пытаясь прельстить меня менее ненавистной клеткой, но не доходя никогда до конкретных решений, подразумевая, что это бремя должно лежать на моих плечах и прекрасно понимая при этом, что мне не снести такой груз, но у тебя не получилось совсем парализовать мою волю и уничтожить мои устремления, все, чего тебе удалось добиться — это осушить болото, отвести стоячие воды, осадить никем не защищаемую крепость, ведь я оставил её, когда сам ушёл на её осаду.

Моя жизнь — череда больших несправедливостей: разве я был счастлив, разве я был доволен, разве я получал то, что хотел? Я живу в невероятно стеснённой, враждебной обстановке, я не могу принять реальность и постоянно чувствую jamais vu. Это страшно, потому что это сама жизнь; я хотел всю волю и всесчастье, но не получил ни того, ни другого, я — варвар, осаждающий крепость жизни, но у меня нет ни оружия, ни коня. Я больше похож на просителя, чем на захватчика, верно? И вот я прошу, чтобы из крепости мне выдали оружие, чтобы я мог приступить к штурму, и искренне жду, что мне это оружие выдадут, и я устал ждать, бесполезность была ясна изначально, но я хотел, чтобы ради меня было сделано исключение, а в итоге моё горло пересохло, и я чувствую жажду. Посмотрите, у каждого своя правда, а есть ли неправда? Ибо все, что вы говорите, правда, а вся неправда — моя.

Сиплый субъект в вязаной шапочке раздаёт рекламные бумажки: «Двери не нужны?» — таким голосом, будто это не человек разговаривает, а ветер в ржавое ведро поддувает. «Двери не хотите? Возьмите листовочку», — и Степану в рукав сует — у Степана руки в карманы старой куртки засунуты, но сиплый гражданин прямо туда и сует бумажонку свою. Степан молча проходит мимо, бумажка падает в грязь, шапочный субъект что-то сипит вдогонку.

Да, Степан покинул двор школы, не узнавшей его, и теперь гулял по улице под моросившим дождиком, не надевая капюшон.

Сиплый голос дверного шапочника заставил Степана вспомнить одного персонажа, работавшего в его школе, у того тоже был сиплый голос, красный нос и все время какая-то лукавая ухмылочка, из-за чего лицо его постоянно принимало какой-то масляный вид; персонаж работал в школе на кухне и в столовой — уносил посуду (в классе Степана у самых остроумных ребят, куда Степан, безусловно, входил, была весёлая привычка не уносить пустые тарелки, где раньше плескалось нечто сиреневое, именуемое борщом, а складывать их друг на друга и ставить перед местом, за которым кушал самый упитанный их одноклассник, как будто это он все съел и за собой не убрал — у этого невольного Гаргантюа накапливалось по семь глубоких тарелок, по пять мелких тарелок, где было второе — обычно пюре — а также стаканов шесть-семь из-под компота или чайной воды — иначе не назовёшь), разливал добавку из огромной древней кастрюли, на которой было что-то намалевано краской ещё поди в эпоху Брежнева; также масляный господинчик работал в школе сантехником, за что получил меткое и до безобразия смешное прозвище Вантуз.

Вантуз, как я уже упомянул, обладал сиплым голосом и масляной физиономией, но характер у него был какой-то подозрительно жизнерадостный, эта ухмылка лукавства и пугающего применительно к его возрасту (Вантузу было за сорок) оптимизма заставляла Степана думать, что Вантуз, должно быть, очень несчастен, раз за такой маской потянулся, раз ему понадобилось стать настолько откровенно фальшивым (какой оксюморон!), чтобы куда-то выдавить из себя эту печаль, как-то ее извратить.

He reinvented himself, говорят американцы.

И Вантуз, возможно, после какой-то травмы, развода или ещё чего, придя работать в школу, казался натурально клоуном — он смеялся с детьми, дразнившими его, делал вид, что собирается догнать их и ударить вантузом, шутил, что подкладывает дохлых тараканов в еду (а в каждой шутке, как известно…), потешно флиртовал с бегемотоподобной гардеробщицей, косился на часы в столовой и, когда перемена заканчивалась, восклицал:

— У-тю-тю-тю-тю! Время-то уж сколько!

Что, в сочетании с сиплым голосом, было ещё смешнее.

И для чего-то ведь была эта маска, наличие которой было для Степана очевидным, но сейчас он подумал, что он сам постоянно ходит в разных масках, чаще всего свинцовых, и оснований упрекать Сашу в двуличности у него не было, ведь он сам увидел себя двуличным, ощутив какое-то, пожалуй, противоестественное единство духа как со своим братом, так и с комичным Вантузом, и Степан решил, что мы (люди нашего склада ума), вне зависимости от надетых масок, закованы в это общее хроническое молчание, молчанием этим обсыпаны, как пеплом, и из пепла этого молчания бессильно кашляем, чтобы о нас вспомнили.

— Ну и где тебя носит? — размышления Степана были прерваны голосом матери, дозвонившейся на сотовый.

— По бабам шляюсь, — буркнул Степан и выключил телефон.

По бабам шляется! Если бы шлялся! Степан огорчился ещё больше и стал воображать себе идеальное свидание. Оно должно быть у неё дома, потому что у Степана дома зловоние, и они бы сидели у неё дома, пили кофе и разговаривали, и как бы это было хорошо, приятно и уютно, а идти куда-нибудь — некуда, вы ещё скажите в театр, вы ещё скажите в кино! Вы ещё скажите в кафе!

Вы ещё скажите в музей

Вы ещё скажите в библиотеку

Вы ещё скажите в молл

Вы ещё скажите в клуб

Степан не хочет идти, он хочет разговаривать и кофе пить и в глаза смотреть, вот такой он романтик, вот такой он хороший парень

И как Степану было хорошо, когда он ехал в автобусе рядом с девушкой, и она не отсела от него, хотя другие свободные места были.

Сегодня ночью, вернее, уже около пяти утра, я проснулся с мыслью, что я больше уже ничего не хочу от жизни, не хочу жить, но не хочу и умирать, не хочу совершенно ничего, и вот это-то и называется атараксией, когда ничто уже не может тебя насытить, или же это я просто не знаю, что мне нужно, я запутался: чтó теперь до моей атараксии — ты все равно хочешь напоить меня из полупустого стакана, Сенека! Да, я с таким трудом потерял желание умереть, но так и не приобрёл желания жить; ничто не может принести мне радость, ничто не может по-настоящему удовлетворить моих запросов, наверное, очень уж глупых в своей дерзости, — но у меня вообще нет каких бы то ни было положительных эмоций, и что-то эта твоя атараксия подозрительно напоминает последствия лоботомии пулей.

Что же формирует желания, таким образом? Откуда берётся хотение, если хотение — это не я? Хорошо, но кто же тогда я?

Память — это я. Память — и ничего больше. Занавес, пожалуйста.

Как, не готово ещё? Зиночка, давайте быстрее. Занавес давайте, да.

Scatter his enemies and make them fall. Степан, устав блуждать по улицам своего микрорайона, зашёл домой и получил порцию упрёков от матери — за то, что выключил телефон, а вот позвонил Саша, и ему очень нужно его ИНН, а ИНН осталось дома, а Саша подъехать сейчас не может, и вот бы ты хоть раз побыл хорошим братом и отвёз ему это ИНН, только не мни, ну аккуратнее же, официальная бумага, серьёзный документ, а я есть хочу, я ещё не обедал, пятьдесят рублей возьми, сосиску в тесте по дороге купишь, перекусишь, да тебя у Саши-то накормят, у него и девочка есть, она накормит. Давай-давай. Может, никакого ИНН и не надо сроду, а к ней сейчас этот козлик прийти намеревался, весь в бакенбардах, с бородкой, у него автомобиль ИЖ оцинкованный, вот так, ни дать ни взять, он у меня не знает, куда идти, на социолога хочет, ты на социолога хотел, Степа, на общественные отношения… как оно там это, что-то, знаешь, болтология какая-то, а вы, молодой человек, не думали пойти в армию, ой, да у него же сердце, да, знаешь, бедный мальчишка, все детство слабый такой был, Сашка вот у меня здоровый как конь, а этот, знаешь, все время болел, его по сердцу-то и не возьмут, ты какую уже чашку кофе делаешь, тебе же вредно, у тебя сердце, а он одно что наяривает, ты сыпь поменьше, куда ты столько на маленькую такую чашечку, у, беда неловка, ну, а вообще, кем вы себя видите, социологом, говорите. Да никем не вижу. А, вы ещё не решили. А уж пора бы. Да какая разница. Умереть в тридцать пять от инфаркта — достойное завершение любой карьеры. Это в вас говорит максимализм. Может быть, вам бы действительно годок отдохнуть. В Америке, кстати говоря, есть такое понятие, год промежутка называется. Кто побогаче, ездит в Европу, вообще, ездят в путешествия, чтобы понять, к чему душа лежит. Но так-то конечно, раз по здоровью, а в армии бы вам самое то… дисциплина, опять же. Коллектив. Служат сейчас один год, опять же. Социальные пакеты. Гарантии.

Вы впадаете в крайность. Да, но в этой крайности я чувствую себя комфортно. А другая крайность опаснее — она ведёт к бесконечной политкорректности, которую ещё только ленивый не высмеивал, но я как раз немного ленив, поэтому тоже хотел бы её кольнуть, раз уж люди-то подкалывают. Дай политкорректности волю, и через какое-то время детям на ночь будут читать политкорректные сказки!

Смотри 5190 1462

Нравится нам это или нет, люди не равны, и поэтому столь соблазнительной выглядит такая позиция, чтобы я принадлежал к полноценной категории людей и мог претендовать на все, что захочу, а если уж это невозможно, то тогда уж давайте попытаемся это наваждение отвергнуть и, в слезах обнявшись, утонуть в общем равенстве, да только взглянешь так на все это с утра, и видишь, что нет, не равны люди, а ты вдруг ещё и оказался записан в твари.

А если вы спросите, отчего я за сказки взялся (смотри 5190 1462), так я отвечу, что вы мало обо мне знаете, ведь мной (в соавторстве) были написаны такие шедевры, как:

• «Мой друг — трактор Беларусь» (ISBN 978-5-00555-353-5)

• «Удаляем опухоли у гусей» (ISBN 978-5-916-17211-3);

• «Приключения Шпуньки На Семнадцать» (ISBN 978-5-952-10-680-3).

И были бы написаны и другие, если бы не тот случай, когда мне доверили букву «С» в азбуке, и я предложил на букву «С» иллюстрацию «Семечки подсолнечные жареные из кармана гопника Толяна» (на картинке предполагались подписи, символизирующие реплики вышеупомянутого героя: «От души, братишка» и «По-царски семян отвалил»), но меня стали упрекать, что я принижаю действительность, что такое вообще в азбуку включить никак нельзя, что я над ними издеваюсь и вообще пал жертвой собственного юмора, который кроме меня и не понимает толком никто, настолько этот юмор странный и какой-то невесёлый и даже не тонкий, как у Жванецкого с его прекрасно написанными и очень актуальными житейскими замечаниями, поэтому я предпочёл завершить карьеру детского писателя, о чем жалею очень сильно и подолгу из-за этого не могу уснуть.

Я, с одной стороны, не хочу, чтобы книга была слишком уж нудной, тяжёлой, она должна быть E-Z 2 READ, но и не надо забывать, что я рассказываю, в общем-то, о жизни, а значит, это история горькая, но рассказывать одним тоном скучно, поэтому я стараюсь, сообразно моменту, чередовать глупое и нудное, так что воспринимайте эту книжку как бутылку тоника, где вместе со всем этим сахаром налита и нестерпимая хинная горечь, которую отдельно пить, наверное, никто не станет.

Просто мне надо было уйти в эти мысленные дебри, даже пусть и наговорив несусветных глупостей, выставив себя Шариковым, который лезет решать вечные вопросы — просто у меня была такая потребность. Я вам даже больше скажу: «Да не согласен я» Шарикова — самая человеческая модель поведения, даже единственно возможная человеческая, если применять ко всей картине мира.

Вот оно все, весь мир.

Вот это?

Да не согласен я.

Ну, и «отцы» пытаются нас убедить, что нового уже ничего, мол, придумать нельзя: все уже закончилось, все уже было, все уже сказано, все уже сделано. А ты возражаешь: нет, не все.

Не все? А что ещё-то можно?

А вот это.

Вот это? Какая, однако, мерзость.

Впрочем, мерзость или нет — кто ж разберёт, мне в это вникать не хочется, но вы спросите: «По какому ж поводу тогда ты это пишешь?», на что я отвечу, что писать по поводу — это уже не литература, а вы скажете: «А как же народ? Народ устал от вымысла, народ больше любит non-fiction», а vox populi — opus Dei, как известно, снабди уж, будь любезен, эту галиматью хоть единым словом правды! «Но для чего?» — спрошу я. Кто вы вообще такие, чтобы что-то мне диктовать, текст сам диктует себя, текст сам себя ткёт, текст тоталитарен, как дядюшка Сталин, вы думаете, что вы через текст видите меня, но на самом деле вы видите только сам текст, а я всегда остаюсь за кадром, я стесняюсь фотографироваться, фотография тебя обесценивает, обездушивает тебя одним махом.

Степан ехал в автобусе, держа в руках ИНН Саши, заботливо положенный в файл, и прежде чем мы вернёмся к Степановым приключениям и продолжим наше очень стройное и логичное повествование, давайте-ка навестим самого Сашу, который сейчас тоже вспомнил один случай из детства на даче: Степан как-то раз простудился, поднялась температура, и он пил парацетамол, хранившийся в коробке из-под шашек, он пил, но температура не спадала, и Степана повезли в поликлинику в город, а Саша остался на полдня «на попечении» у соседки, Саше вручили пять рублей, потому что соседка объявила, что пойдёт в магазин со своей внучкой, с которой Саша и Степан не играли из-за разницы в возрасте, ну, и они пошли, Саша хотел кириешек купить, приходят в магазин — а кириешки-то теперь стоят не пять рублей, а шесть. А шестого-то рубля у Саши не было. Ну, соседка купила своей внучке кириешки, а Саша постоял так со своей монеткой в ладони, подумал так обречённо и купил маленькую пачечку жареного арахиса за пять рублей. Саша тогда ждал, что соседка предложит ему рубль, всего один рубль, но она не предложила, а он не попросил. Ну и очевидно, что внучка с ним кириешками не поделилась. Соседка, может быть, ждала, что он станет этот рубль просить, может быть, она хотела прочувствовать тогда своё мощное финансовое превосходство над соседским мальчишкой, может быть, предвкушала в своей душе момент экономического триумфа, но Саша не попросил, а она не предложила, сохранив, таким образом, целый рубль. Ну, а Саша ей этот рубль запомнил — и, как видите, до сих пор помнил. Чтоб он у ней, этот рубль, в глотке застрял.

Степан вспомнил сон: как-то ему приснилось, что в его комнате хозяйничали два неизвестных джентльмена, а он в это время сидел в кресле и ел мыло — в одной руке у него был кусок хозяйственного мыла, на котором ещё проценты крупно написаны (сколько было процентов, Степан не разглядел), а в другой — ножик, и он культурно отрезал от мыла нечто вроде мыльных чипсов, как если от картошки такие же тонкие ломтики отрезать, и кушал.

— А вы мыло ели? — неожиданно обернулся к Степану один джентльмен.

— Ел, невкусно, — ответил Степан.

— Так может, вы хозяйственное ели, — повернулся второй. — А надо туалетное.

— Попробую, — заверил наш герой.

— Вкусно, попробуйте, — кивнул второй.

— Ваш камин не приспособлен для шашлыков! — угрожающе прокричал первый, и тут Степан проснулся.

Здесь, читатель, прошу тебя сделать перерыв на четыре месяца, отложи пока эту книгу и четыре месяца читай что-нибудь ещё, потому что мне пришлось сделать перерыв на четыре месяца в работе над этой книгой — мне нужно было написать другую и заняться переделыванием ещё одной своей книжки, так что на эту времени не оставалось, однако теперь я немного освободился, и буду, насколько мне позволит здоровье, продолжать эту историю. Но тебе, читатель, надо сделать перерыв, потому что иначе тебе бросится в глаза изменение в тоне и стиле, а если не бросится, то тут уж либо я так хорошо подхватил свой прежний тон, либо ты невнимательно читал, и нет тебе за это прощенья.

В литературе, дорогой читатель, — а литературу я ставлю выше всех остальных искусств — в литературе не может быть никакого диалога, в литературе говорит один лишь автор, а ты только сидишь и слушаешь, а соглашаешься уж ты там или нет, — это твоё личное дело и право, и я тебе ничего не навязываю и ни к чему не склоняю, я только говорю то, что считаю уместным сказать.

Поэтому я говорю не всё.

Поэтому я говорю не всем.

Поэтому я даже больше молчу.

Хотя исписал уже столько страниц, и если я столько говорю, вообрази, сколько я тогда молчу и о чем умалчиваю!

Единственно из чувства такта.

Если мы станем говорить о фантастичности в литературе, то надо и к ней подходить с позиций рационализма: например, какого роста был он у Андреева? Сперва мы можем подсчитать, что рост его был около 2 м, что совсем не фантастично, и, хоть и не очень часто, но все же встречаются такие люди, и в этом нет ничего неестественного. Но рассказчик нанизывает нам подробностей, и мы вынуждены пересчитывать, и выходит, что он был ростом уже около 2,4 м, что фантастичнее, но задокументированы были люди ростом и выше, так что это уже немного необычно, но ещё не вполне фантастично; но когда рассказчик видит его в окне библиотеки, мы вынуждены считать заново и предполагать, что рост его был уже около 3,5 м, и это уже фантастика, ergo фантастика начинается именно здесь; более того, если допустить разные толкования понятия «по грудь», а также разные высоты этажей и различные варианты расположения окна относительно начала этажа, можно высчитать, что он мог быть еще выше, доходя до роста в 3,85 м; но затем мы читаем новое свидетельство рассказчика, из которого можно высчитать, что рост его снова приблизительно равен 2 м.

Так и возникает вопрос: что же принимать за истину?

И, конечно, рационализмом надо пользоваться, пока рассматриваемые вопросы никак не касаются моей воли, т.е. мне все равно, какого роста был он, 3,5 м или 3,85 м, или же любые промежуточные значения, или, скажем, мне сейчас все равно, какой высоты жираф, пока мне не понадобился бы, скажем, семиметровый жираф. Для чего — это вовсе значения не имеет, скажем, я захотел бы увидеть семиметрового жирафа, но энциклопедия бы мне сообщила, что жирафы достигают только 6,1 м — и вот здесь мне пришлось бы с рационализмом распрощаться, потому что моя воля дороже любого рационализма.

Тем временем Степан успел доехать до дома Саши, и, выходя из автобуса, он вынужден был немного подвинуть мальчишку лет десяти, заболтавшегося со своим ровесником, в ответ на это мальчишка стукнул Степана кулачком в спину, что вызвало в сознании нашего героя приступ тревоги, что вот, сейчас тот соврёт, что это Степан его ударил, тут же найдётся какой-то жилистый и до желудочных колик ответственный товарищ, который Степана задержит на месте, и дальше уже будут ждать господ полицейских, либо у этого мальчишки есть старший брат, который ходит на дзюдо, и они обязательно Степана вычислят, или его запомнила кондукторша, и она сделает Степану какую-нибудь гадость, когда он на этом же автобусе снова поедет, но — память наша всегда приводит нам аналогии, чтобы либо развеять наши сомнения, либо усилить их — тут же вспомнил и другие случаи: когда некий хипстер забыл смартфон в автобусе, а Степан, сидевший рядом, это заметил, но ничего не сказал, и смартфон затем перешёл во владение подсевшего на этой же остановке гостя из Средней Азии, что тоже вызвало у Степана муки совести, продолжавшиеся недолго, но остро, или ещё случай, когда в cупермаркете шаговой доступности у Степана дважды был конфликт с охранником, который никак не хотел выпускать Степана без покупок напрямую, а заставлял его делать крюк через все кассы, и Степан оба раза, после небольшой словесной дуэли, повиновался, правда, во второй раз он, уходя, отсалютовал охраннику запрещённым приветствием, чего охранник, возможно, и не заметил, но потом Степану было за этот жест очень стыдно. Обо всех подобных случаях он рассказывал Саше, и тот неизменно смеялся и говорил, что Степан поступил правильно, поэтому сейчас Степан полностью поручил себя в руки Сашиного правосудия и рассчитывал, что после очередной исповеди муки его совести прекратятся.

— Это я, — в домофон ему-то. — ИНН привёз.

— Заходи.

В прихожей.

— Держи свой ИНН.

— Ага, спасибо.

— Я хороший брат. Ты — нет.

— Что опять случилось-то?

Степан сказал.

— Не бери в голову. Это как когда ты со Стасом дрался, помнишь?

— И ты стоял и смотрел.

— И ты мне потом отомстил, — смеётся. — Стоял и не делал ничего.

— Я не мстил, я просто не смог ничего…

— Ну, и я не смог. Сам же знаешь, этот Стас — сын телки из департамента был. Ему бы ничего потом не было.

Степан кивнул, разулся, снял шапку и куртку и пошёл мыть руки, не дожидаясь приглашения. Конечно, Стасу этому ничего бы не было. Он и натяжной потолок в школьном коридоре мог выбить — ведь ему за это ничего не сделают, и когда ты видишь, что никакого наказания ему не будет, потому что он свой и навсегда своим останется, под крылышком, под неусыпной опекой, ты теряешь веру во всякое возмездие, ведь и ты ему ничего не сделаешь, потому что сделаешь-то только себе хуже, а с него как с гуся вода, и что, что ты предпримешь в такой ситуации? Тебе останется только объявить его дураком и утешаться — нам все время надо утешаться — что ты, по крайней мере, умнее его.

А что этот Стас? Пустозвон какой-то. На новогоднем мероприятии в классе шестом ведущая вытащила на сцену трёх одноклассников Степана, первого спрашивает, как его зовут, и оказалось, что первого звали Сережа и второго звали Сережа, а третий был этот самый Стас, но он тоже соврал, что его зовут Сережа, вернее, не совсем так, ведущая-то: «Тебя как зовут?», а первый: «Сережа» и второй: «Сережа», ну и Стас: «Я тоже», и им было очень смешно, хотя все знали, что он вовсе никакой не Сережа, а Стас.

Но это смешно, только если ты в этом участвуешь. Со стороны — не смешно нисколько.

Да и зачем тебе надо знать, за что тебя наказали. Как будто тебя наказывать не за что. Степан вспомнил, как он наказал одного стареющего франта, чрезмерно галантно пропускавшего неких не менее потрепанных жизнью дам в автобус: так встал, будто у него вся жизнь была впереди, и пропускал, и пропускал, и пропускал, и пропускал, Степану рукой проход загородил, ну, Степан и пихнул его нагло и прошёл, а тот только «Придурок» прокукарекал, а Степан метнул в него взгляд, полный ненависти — это он наказал вот так — за то, что тот время у Степана украл, это у франта, у dandy этого, может, вся жизнь впереди, а Степанова жизнь вся у него за спиной, и смерть за спиной, и черт за спиной стоит и на ушко советы даёт. То-то его не видно никогда.

Почему Степан все время погружен в воспоминания? Потому что такой уж он человек, потому что он вообще человек, ведь это только животные блаженны, если мы договоримся верить, что они живут в вечном настоящем. Не чувствуешь ли ты соблазн уподобиться им в этом, освободиться от своего прошлого и не возлагать надежд на будущее, не думаешь ли ты, будто станешь от этого воистину счастливее?

Я понимаю, что тебе хочется многое попробовать, особенно из того, к чему тебя склоняет социум, но не хотелось ли тебе воздержаться от всего этого? С другой стороны, разве тебе хочется от чего-либо отказываться, пока ты собственном опыте не убедишься в явном вреде этого чего-либо? Что ж, пожалуйста, ты можешь наступить на любые грабли, благо они всегда лежат недалеко, но я прошу тебя: остерегайся того, чего тебе желают люди. Порой, возможно, и полезно выслушать человека вроде меня, но людей не следует слушать никогда.

Пойми, что я не учу тебя делать все, что ты хочешь — я лишь рекомендую тебе не делать того, чего ты не хочешь. Не думай также, что я проповедую тебе идеалы седобородых стоиков, но если тебя смущает не стоицизм, а седая борода, то мой тебе совет — не бойся раньше времени состариться. Главное, оставайся весёлым стариком.

Если бы моей целью было поразить тебя мастерством стиля и широтой моей эрудиции, которую я склонен переоценивать, а ты — недооценивать, я бы начал эту главку фразой типа «С Сашиного умственного плоскогорья» или ещё какой фразой, где бы непременно фигурировала метафора, синекдоха, зевгма, анафора, эпифора, катехизис, синопсис, лексема, парадигма, силлогизм, plurailia tantum, de omnibus non est disputandum или эпитет со словом «плоскогорье», но я не стану, потому что я малейшего понятия не имею о том, что же это такое — плоскогорье.

С меня хватит и того, что я знаю, что такое чересполосица, и поэтому спешу с тобой этим знанием поделиться, приведя тебе пример настолько аутентичный, насколько это вообще возможно.

Чѣресполосiца

«Давiча я, фѣлъдъегеръ, изволiлъ ехатъ въ Русъ-матущъку въ мiханiчѣскомъ корыте, i вдругъ полiцъмэйсътiръ мъне говорiтъ изволiтъ:

— Сударъ, какоi у тъiбъя корыто!

А я полiцъмэйсътъiрю говоръю:

— Мiлостiвiъ государъ, а у тiбя картузъ красiвъ, толъко тi мушъкѣтъ съпъръячъ, а iбо разъбоънiкi тутъ!

— Такi басуръманъи разъбоънiкi, воiнъ!

— Такi онi, басуръманъи разъбойнiкi, старiна, свистопляси задѣлали, вiртiхвосътъi!

Поклонiлъся я полiцъмэйсътiрю i далъщъэ ехатъ изволю. Вiжу — дiвъныъ мудърiла стоiт, i пузо коромысъломъ. Я вiрiщъю дiвъному мудърiле кубарiмъ:

— Дiвный мудърiла — коромысъло!!!

Дiвный мудърiла око поворотiлъ ко мънэ:

— Воiнъ, коромысъло я изволю пузомъ!

— Барiнъ, тi нi горiцъ iлъi басуръманъ?

— Тi жъi, воiнъ, давiча говорiтъ изволiлъ, чъто я дiвъныъ мудърiла, тi запамъитъовалъ, я iръiло уважаю кубарiмъ.

— Кубарiмъ i гуръбоi, — говорю я i еду въ мiханiчѣскомъ корыте далъщъе.

Вiжъю — съвipicътъiтъ кубарiмъ хлопiцъ, я вiжъю — съмуръноъ сбiтiнъ пiтъъ изволiтъ, я розумъэъюъ — это дъякъ, да такъ потэщъно бытъ по мостовоъ, толъко то куролѣсiцы как бы нi выщло, я знатънiъ воiнъ, розумъэъюь, вiжъю — усадъба, такъ въ сътужъi окомъ глъядетъ, нi зiмълянка ли? Нѣтъ, усадъба! Я вiрiщъю:

— Гувiрънанътъка!

Она мэне говорiтъ:

— Почiватъ изволiте? Ты кучiръ?

— Я знатънiй воiнъ, то моё мiханiчѣское корыто, у мiня i пiсъмѣна есътъ!

Она отвiчаiтъ:

— Съто цѣлковыхъ, трапiза скоро!

Я эдакъ чѣpеcполосiцею прошёлъ, унътi въ ларѣцъ кладу, вiжъю: другъ моъ — морiходъ государъ скоморохъ Колѣно в тiлѣге с пiщалью прiехатъ изволiло.

— Знатънiъ я купѣцъ, морiходъ государъ скоморохъ другъ моъ Колѣно!

— Зарънiца, барiнъ, давiча, зарънiца!

Нiкъто нi знаiтъ — чъто жъ зарънiца.

— Зарънiца, барiнъ, зарънiца, зарънiца!

Колѣно говорiтъ. Потэщъно съказъ.

— Iщъё зарънiца! — Колено съвipicътъiтъ».

Наше мнение о человеке не может измениться; если нам кажется, что оно меняется, то в действительности это сам человек изменился, став кем-то другим и стерев (либо задвинув на задний план) первоначальное представление о себе — в любом случае, даже если изначальное мнение было продиктовано моментом, недостаточной осведомлённостью или желанием видеть в человеке то, что нам хочется; затем мы создаём второй его образ, и если и соотносим их, то это все равно два разных человека, а не один — настолько сложно для нас видеть в одной персоне и хорошее, и отвратительное одновременно — у нас либо плохой становится хорошим, либо наоборот, да и то он в этом случае раздваивается на «до» и «после», на первого, хорошего, и второго, плохого, а первый как бы перестаёт существовать, потому что второй его теоретически убил.

Например, мама Степана, узнававшая о его одноклассниках от химички, сперва строго запретила ему общаться со Стасом, а спустя три года, когда Степан был в одиннадцатом классе, она же уверяла, что этот Стас — единственный порядочный ученик во всей школе и что Степану было бы полезно с ним советоваться о ЕГЭ, о поступлении и о всяких таких столь же важных вещах, хотя Степан всегда относился к Стасу одинаково враждебно, на что Стас отвечал взаимностью, но мама Степана никогда этого Стаса в глаза не видела и потому сначала составила себе одно представление, а спустя три года — другое, ему противоречащее, но за три года, согласитесь, и правда можно стать немного другим человеком, а вот второй случай, когда мама Степана искала ему репетиторов и уже меняла мнения значительно чаще, когда не проходило и недели, а мамаша, вновь не видевшая никого из репетиторов, говорила, что первая репетиторша — сволочь и только деньги дерёт, и чтоб Степан не смел к ней ходить, а про вторую репетиторшу заливалась соловьём, мол, такой специалист до них снизошёл и согласился ребёнка обучать, а ещё через неделю мнение снова менялось на противоположное, что вторая репетиторша — дилетантка и троечница, а первая-то была золото, а не человек, но тут уж репетиторши не могли столь стремительно корректировать свои навыки, и, помимо противоречивости самой мамаши, здесь может быть только одно объяснение столь удивительных метаморфоз: она могла перепутать имена.

Так или иначе, Степан и здесь проявил постоянство: и ту, и другую репетиторшу он одинаково не выносил; более того, про вторую, которая была ну непомерно роскошной комплекции, он стал придумывать небылицы, чтобы как-то отвлечься во время занятий, по пути на занятия и по пути домой. Небылицы эти были созданы не без влияния одной известной западной комедии, но Степан добавлял в них нашего особого колорита: он сочинил, что репетиторша сдаёт беднякам комнаты в своём пузе, и что живут они там, как Иона во чреве китовом, на неё чуть и не молятся и благодетельницей называют; празднуют её день рождения, устраивают колядки и шахматные турниры, сделали там пруд и ипподром и проводят бега и выборы в Собрание, и что у них там не мэр, а генерал-губернатор в ботфортах при шпаге, который репетиторшу называет матушкой, и этот чудесный край должен был посетить Николай II в тщательно обдумываемом романе Степана, где Николай должен был выразительно читать Брюсова, купаться в пруду и драться на кулачках с алкоголиком Данилой. В оправдание Степана скажу, что он всё-таки ни с кем этими глупостями не делился и вслух никогда не произносил, даже Саше ничего не говорил — и подруге по переписке, когда рассказывал про роман, об этом эпизоде тоже не сказал ничего.

— Что ж, ты в своих прегрешениях признался, пришла моя очередь, — заявил Саша, выставляя на стол две бутылки пива, а также тарелку солёного арахиса и пачку рыбки янтарной сушёной. — Я — вор, Степа.

Степан ничего не ответил, пытаясь понять, шутит ли его брат, или же он действительно сейчас выложит историю своего падения. Саша открыл пивко и ушел в комнату, откуда вскоре вернулся с полотенцем в руках.

— Смотри! — сказал он и развернул полотенце прямо перед Степаном.

Полотенце было самое обычное, совсем обыкновенное, разве что на нем как бы курсивом было вышито слово «Барин».

— Я украл его у отца Светы, – пояснил Саша, усаживаясь за стол. — Только чтоб тебе показать. Я бы мог сфотографировать, но это было бы совсем не то. Думаю, он хватился, но мне плевать.

— Ты с ним не так давно познакомился, кажется?

— На прошлой неделе. Мы приехали кое-какие вещи забрать. Он по дому ходит в халате и тапочках, видок у него, я тебе скажу… личико такое нежное, вы-ы-ыбрит… гладенько-гладенько. Ноготки подстрижены, так, знаешь, следит за собой дядька, — Саша отхлебнул пивка и закусил орешками. — Ну и так это, знаешь, вежливо говорит: «Александр Тимофеич», но руки не подаёт, а я ему: «А я тоже Александр», — говорю. А он такой: «А чем вы занимаетесь?» — и сам же говорит: «А вот я», — говорит, — тут Саша хлебнул ещё. — «Я, — говорит, — геолог». И мы потом битый час смотрели его дурацкий DVD про их экспедицию куда-то… где раньше лагеря-то были, куда-то туда, чего-то они там… грязные все, от комаров отмахиваются, но знаешь, что-то такое важное как будто бы делают. Ну, меня даже не это удивило, я даже толком не смотрел, — Саша скушал янтарной рыбки. — Меня его видок удивил, когда он смотрел. Ручки так поджал, ну, как эмбрион. Халатик так сморщился, крестик стало видно. Но рожа… рожа такая детская была, так умилялся он всему этому, про все на свете забыл. Я бы и холодильник вынести мог, не только полотенце.

Саша засмеялся и встал из-за стола с бутылкой в руке.

— Что? Что скажешь, Стёпка?

— Интересный… интересный кадр, да, — задумчиво пробубнил Степан, поглощая рыбку. — А жена у него как?

— Жена-а… вроде и ничего для своего возраста, но мы потом ихние фотографии смотрели семейные, и на фотках она всегда, знаешь, так выглядит… прилично. Чтоб не видно ничего. Ну такой робот целомудрия, понимаешь, да.

Саша снова засмеялся.

— Удачно я сказал. Робот целомудрия, — повторил он.

Смотри 5190 1677

История знакомства Саши и Светы, которую я ещё не рассказывал, была, скорее, удачным для Саши стечением обстоятельств. Света — миниатюрная симпатичная брюнетка с практически совершенной фигурой — училась на «соседней» специальности, и Саша знал, что у неё был парень, который её забирал с пар на машине и иногда ждал её в холле, уткнувшись в ноутбук, и Саша видел, что этот парень обходился со Светой достаточно грубо, но ей такое обращение чуть ли не нравилось, а через пару лет тот её бросил и потом как-то так сделал, что Свету ещё и уволили с подработки, и Саша обрадовался открывающимся возможностям, но не было предлога и повода, да и Света отличалась тем, что, как говорится, была остра на язычок и громко скучала по своему грубияну в контакте, поэтому Саша заплатил пять тысяч рублей Степану, чтобы тот подкараулил Свету у выхода из университета и пересказал то, что Саша к ней чувствовал. Степан согласился, но взял деньги вперёд.

҉

Произошло это вот как: Степан её действительно подкараулил и подошёл к ней, дымя сигаретой.

— Девушка! Вы, я извиняюсь, Света?

— Ты кто? Отвали, — Света толкнула Степана и пошла своей дорогой, но Степан последовал за ней, не переставая дымить. Света ускорила шаг.

— Я — брат Александра, который на смежной специальности учится и которого ваши подруги в соцсёти охарактеризовали как мм… нелестно.

— А, — Света остановилась, обернулась, выхватила изо рта Степана сигарету и прикурила от неё свою, расторопно извлечённую из пачки. — Всё пялится на меня, подойти боится, брата подослал. Хорош кавалер.

— Именно так, — подтвердил Степан, забирая свою сигарету назад. — Но вам с ним будет хорошо, он наглый и грубый. Все, как вы любите.

Света выпустила Степану дым в лицо, он ответил ей тем же.

— Я хочу сказать, что вы виктимны. Он вам в этом смысле подойдёт.

— Кто-о я?

— Понимаете, моя подруга увлекается соционикой. Это такая… глупость… ярлыки на людей. Виктимность — это как бы черта характера. Вашего. Вы… вы только первый шаг сделайте, а дальше уж он вами помыкать будет, — заявил Степан и, не прощаясь, стал переходить дорогу. — Все, как вы любите! — воскликнул он, уже завершив переход.

И действительно, получилось так, как Степан и предполагал. Саша счёл, что достаточно отблагодарил Степана деньгами и больше уж не вспоминал, что это младший брат устроил ему его счастье. Что касается Степана, то он уж и не знал, нужно ли ему такое же, и писал Нине, что не может ответить на её вопрос, любил ли он когда-нибудь по-настоящему и способен ли он на это чувство. Если бы за Степана на подобный вопрос пришлось отвечать мне, я бы сказал, что, быть может, я и не способен к ἀγάπη, но посмотри, сколь многие рождаются для маленькой любви и как мало мы видели тех, кто был рождён для великой ненависти!

ᴥ

Но в случае со Степаном, конечно, великой ненависти не было, а тоже только маленькая.

Степан доел рыбку, подошёл к окну и закурил.

— Посмотри, — сказал он брату. — В доме напротив все балконы застеклённые, кроме вон того, почти в самом центре. Странно смотрится — как вдавленная кнопка на клавиатуре.

— Какое… какое ценное замечание, — отозвался Саша. — Что ж, если тебе нечего больше сказать…

«А почему я должен что-то ещё говорить?», — подумал Степан, но решил не отвечать — вместо этого он потушил сигарету, развернулся, подал Саше руку, тот ее пожал, после чего Степан молча оделся, обулся и, уже заходя в лифт, крикнул:

— Всего доброго, увидимся, пока!

Больше всего Степан сожалел, что так и не наелся. В кармане по-прежнему лежало пятьдесят рублей на сосиску в тесте, но сосиски как-то не хотелось. Дождь, который раньше моросил, теперь совсем утих. Погода такая, что кушать не хочется. От рыбки этой привкус во рту остался — даже несмотря на сигарету — не солёный, а горький какой-то, даже странно, или Степан не мог различить, горечь это или соль, он уже стоял в автобусе и никак не мог сообразить, думая, что может быть и два вкуса, как бывает же кисло-сладкий вкус, какой был у дачных яблок, а также встречается у таких плодов, как дыня, банан, сосновая шишка, волчья ягода, вороний глаз, лошадиный хвост, горох. Ты слушай ухом, а не брюхом. Вы уже уезжаете, а мы ещё будем осенью на выходные приезжать. Что говорите? Ты слушай ухом. Осенью будем приезжать. Когда вы сказали, осенью? Да. Пушкин очень любил осень, а раз он её любил, то и нам нельзя не любить осень, потому что все, что любил Пушкин, достойно нашего внимания. Это все голодное моё брюхо глупости сочиняет. Мы будем осенью приезжать, надо только купить таблетки от тараканов. Да разве на дачах водятся тараканы. Да и звучит-то как, и Степан представил, что после еды доктор прописал то, что доктор прописал, и она принимает таблетку от тараканов, запивает водой и морщится, потому что таблетка очень горькая. А сарай их, когда Саша заставил за мячиком идти, сарай был открыт, такой балаган там развели, и трёхногие и двуногие стулья свалены были, а ещё куски фанеры, откуда-то взявшиеся школьные парты, исписанные листы ватмана, рваные гитарные чехлы неизвестного происхождения, шелуха от семечек, сломанные вешалки и руль этот от велосипеда, без ручек уже, просто металлическая изогнутая трубка, Степан, как сорока, его по блеску заприметил и стащил сразу же, а они и не обратили внимания даже, вернее, старшие не обратили, а её больные, безумные совершенно глаза на него из теплицы уставились, и Степан понял, что всё-таки изначально она выбрала его, решила его наказать, зачем тебе знать, за что, за то, что руль стащил, а тогда руль повалился на землю сам, но сколько там прошло, не день и не два, а сколько лет, получается? Два, два года она помнила всё это, если ты слона обидишь, он это и на сорок лет запомнит, а это животное, её страшная стрижечка, её грязное платье, будет ногтями двери царапать, и Саша-то отправил в ихний огород, когда знал, что там проклятая эта тварь водится, так он за это и поплатился, да Степан же не хотел, чтобы так произошло! Саша-Саша, невеста монстра.

— Я, кажется, твоего брата видела, он из подъезда выходил. Унылый какой-то, даже не заметил меня.

— Да он что-то как обычно… он это, ИНН привозил.

— А-а. Все же странный мальчик.

— Это да, но он всё-таки не дурак. Ха, мы с ним молодыми пацанами ещё были, хотели мод один сделать на стрелялку, я тебе не рассказывал?

— Нет. Убери бутылки, пиво выдохнется.

— Да подожди. Меня тогда это в нем удивило. Конечно, мы ничего так и не сделали, мы с ним чё только не делали, но игру переделать сложно оказалось. Жаль, конечно, что не доделали. Как бы звучало классно: «Игра студии братьев Мотылёвых»... а Степка-то тогда только подсказки в меню переделал. Ты загружаешь игру, и пока она грузится, там подсказки появляются. И он, как щас помню, тогда сказал, что они на дебилов эти подсказки рассчитывают… и там написал, ну, я уже не помню, что-то типа «Если в вас попала пуля, вы можете быть ранены»… или «Чтобы убить монстров, стреляйте по ним».

— Очень смешно, — вытирая стол.

— Да… я там уж не помню всего. «Если вы бросите гранату, это может привести к взрыву»… «Если освещение слишком тусклое, включите фонарик»…

— Да он, похоже, совсем не такой, каким поначалу кажется?

— Ну конечно, — обнимая её за талию.

Нина в последнее время повадилась задавать Степану странные вопросы, например, не думает ли он, что она в прошлой жизни была мужчиной и умерла от заражения крови, когда, занимаясь делом великолепнейшим из всех возможных (бритьем лица) порезалась, и какая-то инфекция проникла в ее кровь и как-то молниеносно ее убила; она рассказывала про какую-то свою подругу, которая больше всего любила провоцировать конфликты, чтобы затем продемонстрировать окружающим умение вести себя во время конфликта и даже гасить его дипломатическими усилиями. Стойте, у нас была конфликтология, я буду вашим модератором. С чего начался конфликт? Что вы сказали? Давайте это обсудим.

Степан и выразить не мог, насколько это все ему надоело. Забегая вперед, сообщу, что Нина сама из друзей удалилась на другой день после доставки ИНН Саше.

Степан подслушивал задорный политический спор двух мужчин почтенного возраста:

— Я высказываю свою позицию, — хорохорился один. — У меня, в отличие от вас, есть убеждения. Это вы — ни за тех, ни за этих.

— У меня есть убеждения, я — центрист.

— В России нельзя быть центристом.

— Ну да, можно быть либо квасным патриотом, либо русофобом-западником, других убеждений вы не учитываете.

— А что, мне ещё нужно учитывать квасных западников вроде вас?

Мысленно Степан тоже участвовал в их разговоре: «Конечно, нам было бы выгодно, если бы Америка раскололась, только этого не случится. А если бы случилось, мы кинулись бы сразу дружить с южанами, мы вообще бы бросились дружить со всеми, тáк мы воображаем себе простого американца, что он практически русский, настолько он на нас похож, и простого немца, которому с нами, дескать, нечего делить, и ведь мы хотим, чтобы немцы и американцы дружили с нами, но нас всё не берут играть в общие игры и всё сидим мы без друзей, одни-одинёшеньки, потому что китайцы о себе, а не о нас, конечно, думают, да и возможно ли это, чтобы где-то в любой другой стране кто-то сидел и думал пламенно и дружески о России и русском человеке, как мы сидим и думаем о простом американце и простом немце? А если, например, с нами дружит Монголия, нам это приятно, но обида от того, что с нами не дружит Германия, все равно больше. А как бы это было здорово, herzliche Gruesse, Geschenken, Geschenken, viele Geschenken, vielen Erfolgen, heute sind alle da, zum Beispiel, das Gluck ist man kann alles was man kann Vergiess-mein-nicht wenn die Blumen aber es ist nicht alles, es regnet in der Hoelle heute sind alle da, wieviel vielen Dank ich glaube hoerst du mein Rufen zwischendurch des Landes aber die Hunde das Leben ist nicht fuer mich nicht fuer dich nicht fuer mich Uebermacht zusammen in eine grosse Traum».

Создать карусель Добавьте описание Создать карусель Добавьте описание

Степан вышел из автобуса, но направился не домой, а в супермаркет, чтобы потратить пятьдесят рублей — ему не хотелось домой, потому что там Козлик. А в Эфиопии, вы представляете, пьют кофе… с солью! Да не может быть! Да что вы говорите, и в итоге Степан купил шоколадку, а продавщица-то всего два рубля ему должна была сдать, и сдала-то, стерва, один рубль пятидесятикопеечными монетками, а второй — и вовсе десяти- и даже пятикопеечными, нагребала себе в ладошку полчаса их, потом Степану протянула, он как-то совестливо руку подставил, она их ему туда высыпала, но он вдруг рявкнул: «А поменьше-то не нашлось у тебя?» и на кассе тут же их все швырнул.

На улице Степан вспомнил, как на этом же месте, недалеко от супермаркета, прошлой зимой он видел девушку с красными от мороза щеками, она шла с подругой, воплощая в себе само представление о здоровье, хотя через десять лет она точно располнеет, но тогда она как будто на Степана смотрела, а, все равно.

Что осталось? Куски действительности, огрызки жизни. Другая говорит: «Я не стыжусь своих недостатков», а Степан ей: «Ну и напрасно». Или мальчик едет в автобусе с дедом, и интересует мальчика этого только одна тема: а что, если автобус загорится? Что, если двери нельзя будет открыть, что, если водитель не сможет их открыть, что, если автобус перевернётся — и ты посмотри на него, он же хочет этого, хочет, чтобы автобус загорелся, как будто и он не сгорит тогда же со всеми в этом поганом белорусском газенвагене без сидений. Пройдите тест и узнайте — вы такса!

А существуют книги, где вообще пустые страницы, а есть книги, где слова сливаются, так что в этом хорошего? Это художественный приём. А зачем? Чтобы темп чтения соответствовал темпу мыслей героя.

А что в этом хорошего?

«Даже если я стану первым, кому будет дано увидеть лик Божий, я все равно буду упорствовать, что нет Бога. Разве я сторож горю своему». Опротивело все Степану. Да неужели ж из-за мелочи со сдачи? Нет, это все тот случай покоя не даёт, решил Степан. Как она посмела грязными своими руками прикоснуться. Как она посмела. Мать её из запоев не вылезала, пока её носила, а тогда как раз и тот руль от велосипеда был, но рука разжалась, руль шмякнулся на землю, они тоже уже на земле, отец её уже бежит, а с ним Султан, огромный чёрный пёс их, оттащили её, у ней рот выгнут как-то неестественно, Султан лает и на передние лапы припрыгивает, а за ним длинный брезентовый поводок волочится. Саша поднялся, отец кричит, чтобы брата уводил, но Степан двинуться не может, так что Саша сам его в итоге оттуда увёл, а руль так на земле лежать и остался. И Степан ночью не спал, а Саша — как будто не произошло ничего, но люди-то — у них языки без костей, эх ты, невеста монстра, в ней от человека ничего и не было, но Саша держался спокойно и сам про тот случай не вспоминал, так что остался оскорбленным в итоге как будто Степан. Мели там себе языком, обзывайся, потому что это произошло не с тобой, потому что это не ты там проходил и не ты рядом оказался, когда это животное с катушек съехало, но ведь это же ясно, что она невменяема, это как бешеная собака, которую надо усыпить, и чего её отец этого по-тихому не сделает, но Степан подумал: да ведь этого недостаточно.

Почему он её на цепь не посадит? Никто слова не скажет поперек. Да видно, сам он ничего сделать не сможет, слишком он с ней свыкся, слишком пообтёрся, обтесался, внутренне уже обмяк, и воля его беспомощно трепыхается, как брыли ихнего Султана.

И до чего ж гадостно у меня на душе, когда я пишу все это! Так тащит метель за окном бессильные снежинки, так кошка за шкирку несёт своего котёнка, так ломает ящики монтировкой Гордон Фримен, так жуёт свою жвачку тощий цирковой верблюд. Ах, избавь ты меня от всего, от всяческих волнений и в особенности от всяческой ответственности! Я не для того пришёл к людям, чтобы они на меня вешали гири, я пришёл не для того, чтобы они конвертировали мои мысли в деньги, чтобы они, не стесняясь, заимствовали у меня то, что я с величайшим трудом откопал.

Подойди, посмотри, полюбуйся! Меня, как маятник, бросает из стороны в сторону, из крайности в крайность — по семь, по восемь раз на дню — от чёрствого уныния и червивой омертвелости к безудержной в своей гордыне гипомании.

Надо домой идти, Степан видел через две дороги свой дом, но дом как будто не узнавал его, им обоим этого не хотелось — ни Степану возвращаться, ни дому Степана принимать, и Степан не понимал, отчего это так происходит, и мучили его три демона: демон рутины, демон хандры и демон провинции, да только если ты спустишься в ад, ты не сможешь потом вернуться оттуда, уже нет обратной дороги, и дом твой — не твой больше, не примет тебя и не узнает тебя.

Но Степан вернулся, на ИЖ оцинкованный плюнул, а потом долго в соседнем дворе на качелях сидел. Вчера он хотел найти свой старый телефон и почитать SMS из детства, но так его и не нашёл — что ж, может, и к лучшему, не обжёг себя лишний раз ностальгией, потому что ностальгия обжигает тебя только тогда, когда ты ясно понимаешь, что эти сокровища из твоего прошлого уже никак нельзя использовать в настоящем (this dog won’t hunt), но Степан нарочно хотел себя этим прошлым обжечь, и он стал мысленно возвращаться в их общее с Сашей детство на даче, вспомнил, что там ведь был не один этот плохой случай, но и другие: к примеру, как они однажды пошли к соседке и без разрешения нарвали черёмухи, и Степан её так наелся, что почувствовал непреодолимую вязкость, он не мог пошевелить языком и будто застрял сейчас в этом моменте, как говорят, бывает момент времени, но не бывает момента пространства, есть ещё только момент времени-пространства, как раз в нем Степан и застрял, и не мог (не хотел) выбираться оттуда. Дождь снова принялся моросить, Степан достал из кармана шоколадку и перебирал по этикетке пальцами, не открывая её, вспоминая эту вязкость и калитку соседки и участок «на задах», где переругивались работавшие там гастарбайтеры, которых Саша любил обзывать, и они с Сашей мечтали построить много шалашей, и в одном бы, чтоб через канаву не прыгать, была бы навесная доска, как навесной мост через ров у замков, а они могли сделать такую, ведь помогали же они сделать из малиновых железных листов дверки к колодцу, с шарнирами, с дверной ручкой, очень оригинально, и малиновый цвет, ни у кого не было на колодце дверок. Ещё бы самый шик — это приделать замок к этим дверкам, не висячий (таких полно), а настоящий, с замочной скважиной, и Степан помнил, что, когда они эти дверки помогали мастерить, на соседней улице пьяный сосед пропавшую собаку кликал, всю округу доставал: выйдет за ограду и пропитым голосом её зовёт: «Сима! Сима!».

И так пять минут. В книжках-то пишут «пять минут», а читатель думает: «Э, пустяки!» — но в жизни-то оно не так, тут и минуту таких криков не выдержишь, а уж когда пять — так и хочется ему в глотку корягу засунуть или кочергу, лишь бы он заткнулся. Или бревно. Хотя смешно бы он смотрелся, да Степан бы и не отважился на такую жестокость (наверное).

Зачем Степан сознательно застревал в дачном прошлом, зачем был нужен этот душевный мазохизм, почему Степан решил помочь трём демонам мучить себя? Сложно сказать. Когда ты видишь, что уже проигрываешь, но сдаться не можешь, то начинаешь уже противнику помогать, лишь бы все поскорее закончилось, вот и Степан решил поступить так же, потому что выиграть изначально не было никакой возможности, ему даже и играть не хотелось, ведь не слепой же он и не такой уж глупый, чтобы не понимать, чтобы не видеть, к чему все дело идёт.

҉ ┌ (ಠ_ಠ) ┘ ʕ • ᴥ • ʔ ҉

Да и вы уж, наверное, поняли, что не изменится ничего по-настоящему, и что Степан, убедившись, что Козлик уехал, домой вернётся и будет в зловонной комнате перед компьютером рожки за Козликом доедать, а на другой день и Нина из друзей удалится, так что давайте уж оставим Степана вот так здесь на качелях, завязшего в прекрасном прошлом и мнущего этикетку шоколадки, довольно мы на него посмотрели, пора и к нашим делам возвращаться, что, у нас своих дел, что ли, не стало, а Степан… а что Степан, Степан хороший парень, я… я завидую ему.

Завидуешь? И из-за этого написал книгу?

Нет, я хотел показать результаты разрушительного самокопания, но часто не выдерживал и скатывался к неуместным шуточкам. Так, собираясь на Северный полюс, дети оканчивают своё путешествие в соседнем дворе.