Фарсъ совершенно - неправдоподобный, въ стихахъ,съ примѣсью прозы.
© Соч. гг. Дружинина,Зубоскалова, Бѣлопяткина и К°. 1846
© Иллюстрация Дарины Дроздовой 2018 https://vk.com/darina_dd
Лѣтъ за пятьсотъ и поболѣ случилось...
Жуковскій (Ундина).
I
Мѣсяцъ блѣдный сквозь щели глядитъ
Непритворенныхъ плотно ставней...
Петръ Иванычъ свирѣпо храпитъ
Подлѣ вѣрной супруги своей.
На его оглушительный храпъ
Женинъ носъ деликатно свиститъ.
Снится ей черномазый Арапъ
И она отъ испуга кричитъ.
Но, не слыша, блаженствуетъ мужъ,
И улыбкой сіяетъ чело:
Онъ помѣщикомъ тысячи душъ
Въ необъятное въѣхалъ село.
Шапки снявши, народъ передъ нимъ
Словно въ бурю валы на рѣкѣ...
И подходятъ одинъ за другимъ
Къ благосклонной боярской рукѣ.
Произноситъ онъ краткую рѣчь,
За добро обѣщаетъ добромъ,
А виновныхъ грозитъ пересѣчь
И уходитъ въ хрустальный свой домъ.
Тамъ шинель на бобровомъ мѣху
Онъ небрежно скидаетъ съ плеча...
«Заварить на шампанскомъ уху
«И зажарить въ сметанѣ леща!
«Да живѣй!... Я шутить не люблю!»
(И ногою значительно топъ).
Всѣхъ величьемъ своимъ устрашивъ,
На минуту вздремнуть захотѣлъ
И у зеркала (былъ онъ плѣшивъ)
Снялъ парикъ и... какъ смерть поблѣднѣлъ
Гдѣ была лунолицая плѣшь,
Тамъ густые побѣги волосъ,
Взглядъ убійственно нѣженъ и свѣжъ
И короче значительно носъ...
Постоялъ, постоялъ — и бѣжать
Прочь отъ зеркала, съ блѣднымъ лицомъ...
Вотъ зажмурясь подкрался опять...
Посмотрѣлъ... и запѣлъ пѣтухомъ!
Ухвативши себя за бока,
Чуть касаясь ногами земли,
Принялся отдирать трепака...
«Ай лю-ли! ай лю-ли! ай лю-ли!
«Ну узнай-ка теперича насъ!
«Каково? каково? каково?
И грозя, проходившей чрезъ дворъ,
Чернобровкѣ, лукаво мигнулъ
И подумалъ: «У! Тонкой ты воръ,
Петръ Иванычъ! Куда ты метнулъ!...»
Растворилася дверь и вошла
Чернобровка, свѣжа и плотна,
И на столъ накрывать начала,
Безотчетнаго страха полна...
Вотъ ужь поданъ и лакомый лещь,
Но не ѣстъ онъ, не ѣстъ, трепеща...
Лещь, конечно, прекрасная вещь,
Но есть вещи и лучше леща...
«Какъ зовутъ тебя милая?... ась?»
— Палагеей. — «Зачѣмъ же, мой свѣтъ,
Босикомъ ты шатаешься въ грязь?»
— Башмаковъ у меня, сударь, нѣтъ. —
«Завтра-жь будутъ тебѣ башмаки...
Сядь... поѣшь-ка со мною леща...
Дай-ка муху сгоню со щеки!...
Какъ рука у тебя горяча!...
Вотъ на дняхъ я поѣду въ Москву
И гостинецъ тебѣ дорогой
Привезу...»
II
Между тѣмъ на яву Все обычною шло чередой... Но событія таковы, что ихъ рѣшительно не видится необходимости воспѣвать стихами. Въ то время, какъ въ спальнѣ неслышалось ничего, кромѣ носоваго деликатнаго свиста, и не менѣе гармоническаго храпа, на кухнѣ замѣтно уже было движеніе: кухарка, она же и горничная супруги Петра Иваныча, роснулась, накинула на себя какую-то красноватую кофту, и удостовѣрившись черезъ дверную сважину, что господа еще спятъ, поспѣшно вышла, затворивъ за собою дверь задвижкою. Всегда ли она такъ дѣлала , или только на сей разъ позабыла прицѣпить къ задвижкѣ замокъ — неизвѣстно. Мракъ неизвѣстности покрываетъ также причину и цѣль ея отлучки; извѣстно только, что направилась она въ который-то изъ верхнихъ этажей того же дома. Съ достовѣрностію можно еще предположить, что отлучилась она искать соотвѣтствующей ея званію и наклонностямъ компаніи, потому что, хотя былъ еще весьма ранній часъ утра, но по всей лѣстницѣ уже шнырали взадъ и впередъ кухарки, лакеи и горничныя, кто съ кувшиномъ воды, кто съ коробкой угольевъ, и на всѣхъ этажахъ слышались громкіе голоса, веселый визгливый смѣхъ и шарканье сапожныхъ щетокъ. Чорная лѣстница играетъ важную роль въ жизни петербургскаго двороваго человѣка: на ней проводитъ онъ лучшіе часы жизни своей — часы, въ которые пугливый слухъ его не напрягается безпрестанно: не звонитъ ли баринъ? а мысль, что баринъ можетъ появиться нечаянно и схватить его за вихоръ прежде, чѣмъ успѣетъ онъ подавить веселую улыбку, и придать физіономіи своей угрюмо-почтительное выраженіе, такъ далека, что онъ даже забываетъ, что у него есть баринъ. Здѣсь обсуживаются добродѣтели и недостатки господъ; рассуждается о томъ, что такое барыня, и вольно льется пѣсня про барыню, про которую такъ любитъ пѣть русскій человѣкъ, и про которую знаетъ столько прекрасныхъ пѣсенъ; производится вслухъ чтеніе газетныхъ объявленій. Объявленія :
«нуженъ человѣкъ, для комнатъ , красивой наружности , высокаго роста и съ хорошимъ аттестатомъ»,
и тому подобныя, особенно интересуютъ слушателей и бываютъ поводомъ жаркихъ продолжительныхъ преній, иногда не лишенныхъ интереса и для тѣхъ, кто не ищетъ мѣста въ лакеи. Наконецъ, любезность двороваго человѣка, столь ему свойственная, разъигрывается здѣсь во всемъ просторѣ своемъ. Но будетъ объ лѣстницахъ. Не прошло пяти минутъ по уходѣ кухарки , какъ дверь тихонько скрыпнула и въ кухню осторожными шагами вошелъ человѣкъ, нѣсколько измятой, но благонамѣренной наружности, въ родѣ тѣхъ благородно-бѣдныхъ существъ, которыя если и просятъ милостыню, то не иначе, какъ по документу, напоминающему краснорѣчіемъ своимъ лучшіе страницы тѣхъ произведеній, которыхъ разсходилось по обширному нашему государству по сороку изданій:
«Преданный Вамъ всѣми силами души, благоговѣющее передъ Вами человѣческое существо, которое въ настоящее время отъ невыносимыхъ страданій, отъ смерти политики, похоронивъ себя заживо, безъ средства удержать за собою былое доброе имя, и даже самое право на званіе человѣка... Павъ ницъ, молитъ кровавою слезою изъ гроба отчаянія помочь плачь долѣ горькаго бѣдовика...»
Несомнѣнные признаки ихъ — семь человѣкъ дѣтей (непремѣнно семь, ни больше, ни меньше), мать на одрѣ страданія, языкъ нѣсколько запинающійся при извѣщеніи, что третьи сутки (тоже ни больше, ни меньше) не было уже маковой росинки во рту и другихъ увѣреніяхъ, и чувство собственнаго достоинства, стоящее тридцать пять копѣекъ, потому что они непремѣнно обидятся подачей меньше гривенника, на что, впрочемъ, благородство происхожденія даетъ имъ полное право. Они очень хорошо знаютъ дорогу къ кабаку, и могутъ сказать о себѣ, что въ кабакахъ ихъ знаютъ. Впрочемъ знаютъ они много и другихъ дорогъ. Если вздумается, входятъ въ квартиру, и колокольчикъ у вашей двери, приведенный въ движеніе ихъ рукою, издаетъ какой-то особенный, робкій и молящій звукъ, какъ будто у него тоже семь человѣкъ дѣтей и мать на одрѣ страданія. Входятъ иногда и не позвонивъ, а просто потрогавъ сначала ручку незапертой на замокъ двери, — и тогда входятъ съ особенною осторожностію, и если не встрѣтятъ никого въ первой комнатѣ — на цыпочкахъ пробираются во вторую, тамъ въ третью— и вздрагиваетъ и блѣднѣетъ какой-нибудь задумавшійся или зароботавшійся господинъ, у котораго человѣкъ ушелъ въ лавочку купить четверку табаку, — увидѣвъ передъ собою, какъ будто съ неба упавшую, незнакомую и странную фигуру. Но особенно любятъ они навѣщать наѣзжающихъ въ столицу художниковъ, фокусниковъ, всякихъ артистовъ и артистокъ — московскихъ и заграничныхъ, къ которымъ являются обыкновенно съ такими письмами:
«Милостивѣйшій государь! «Есть несчастный сирота, обремененный малолѣтнимъ многочисленнымъ семействомъ, участь котораго заслуживаетъ состраданіе всякаго, имѣющаго душу, способную понимать бѣдствія ближняго. На разцвѣтѣ лѣтъ, онъ потерялъ добрую, кроткую мать и въ слѣдъ затѣмъ чадолюбиваго отца—оставившаго на его попеченіе семерыхъ малютокъ. Перенося всѣ страданія съ христіанскимъ терпѣніемъ, возвышающимъ душевное достоинство, онъ снискиваетъ пропитаніе какъ помощію благотворительныхъ лицъ, такъ и самою работою, которая едва даетъ возможность поддерживать ввѣренное ему судьбою семейство. Несчастный этотъ — податель сего письма. Я же, не имѣя чести знать васъ лично, и потому лишаясь права удостовѣрять преждевременно въ истинѣ моего къ вамъ уваженія, надѣюсь, что Вы, какъ артистъ, понимающій душу угнетенныхъ судьбою людей, не разсердитесь на меня за то, что я рѣшилась доставить вамъ торжество истинно христіанское (крупными буквами): помочь несчастному! Десять, пять или даже рубль серебромъ пожертвовать семерымъ для васъ ничего не составитъ, сиротъ же заставитъ пролить слезы благородности, какъ предъ образомъ Христа Спасителя, такъ и передъ общимъ покровомъ всѣхъ — Пресвятой Богородицей. Я былъ постояннымъ свидѣтелемъ вашего торжества и, соглашаясь съ единодушнымъ отголоскомъ просвѣщенной публики, повторяю еще разъ — (крупнѣйшими буквами): вы великій артистъ! О, признаюсь откровенно, душевно благодарилъ публику за пріемъ, коимъ она почтила нежданнаго дорогаго гостя... Христіанское состраданіе — не есть ли удѣлъ артистовъ? Помогите несчастному, и новый, спасительный подвигъ увѣковѣчитъ ваше пребываніе въ Петербургѣ. Съ душевнымъ почтеніемъ и таковою же преданностію имѣю честь быть свидѣтелемъ вашего торжества»
и пр. Кто имъ пишетъ такія письма—Богъ знаетъ. Но подъ ними обыкновенно читаешь подпись: генералъ такой-то, или генеральша такая-то, — какихъ, разумѣется, сроду никто не слыхивалъ, и какихъ не увидитъ и во снѣ даже благонамѣренный человѣкъ, весь вечеръ, наканунѣ новаго года, продумавшій какъ бы кого не забыть завтра поздравить? Такой-то человѣкъ появился въ кухнѣ. Впрочемъ, можетъ статься, что онъ былъ и не совсѣмъ такой человѣкъ, о какихъ мы говорили; а просто такой, какихъ въ Москвѣ называютъ: ширяло, а въ Петербургѣ: мазурикъ; то есть, малый съ дѣтскихъ лѣтъ пристрастившійся къ легкому промыслу и голодающій по трои сутокъ, чтобъ пополамъ со страхомъ и трепетомъ пропить въ какомъ-нибудь «Полуденномъ» украденную вещь на четвертыя; а можетъ быть, онъ былъ просто забулдыга-лакей, два дни преподавшій отъ барина и чувствующій необходимость предъ возвращеніемъ къ нему хватить для куражу и неимѣющій на что хватить, — кто бы онъ ни былъ, мы просто будемъ называть его таинственнымъ незнакомцемъ. И такъ по мѣрѣ того, какъ таинственный незнакомецъ обозрѣвалъ кухню и укрѣплялся въ увѣренности, что въ ней никого нѣтъ, лицо его теряло неопредѣленный оттѣнокъ, движенія становились рѣзче и самоувѣреннѣе... Онъ смѣло подошелъ къ двери, ведущей въ спальню, и приложивъ ухо къ скважинѣ, долго и чутко прислушивался; за тѣмъ онъ снялъ съ себя рыжіе, подбитые вершковыми гвоздямя сапоги, и поотворилъ нѣсколько дверь, при чемъ она предательски скрыпнула, что заставило его отшатнуться назадъ и простоять съ минуту въ неподвижномъ оцѣпенѣніи. Но удостовѣрившись, что все спало по-прежнему, онъ смѣло нагнулся впередъ и, просунувъ голову въ отверстіе между дверными сторонками, началъ обозрѣвать спальню. Нужно полагать, что ему представилось здѣсь много привлекающихъ любопытство предметовъ, потому что уже не колыблясь долѣе онъ рѣшительно двинулъ впередъ правую сторонку дверей, переждалъ пока скрыпъ, произведенный этимъ движеніемъ, совершенно замолкъ — и смѣло вошелъ въ спальню. Здѣсь онъ сѣлъ въ покойныя и мягкія кресла, потянулся, и началъ передѣваться... передѣваться изъ своего, какъ легко догадаться, не совсѣмъ покойнаго и красиваго платья, въ платье Петра Ивановича. Нельзя не замѣтить, что передѣвался онъ съ достоинствомъ и спокойствіемъ человѣка, одѣвающагося въ собственное платье и только нѣсколько поспѣшающаго, изъ опасенія опоздать на службу. Петръ Ивановичъ обладалъ значительной полнотою, какой въ извѣстныя лѣта достигаетъ всякій благомыслящій человѣкъ: таинственный же незнакомецъ былъ очень тощь, — почему, поправивъ чубъ передъ зеркаломъ, онъ захватилъ кстати со стола два подсвѣчника изъ накладнаго серебра, которые для лучшаго сбереженія счелъ нужнымъ завернуть въ платье Ѳедосьи Карповны, — послѣ чего такъ ихъ спряталъ, что тотчасъ же сталъ походить на Петра Ивановича, ибо очутился съ преизряднымъ солиднымъ брюшкомъ. На возвратномъ пути отъ кровати, съ поручня которой сдернуто было платье, незнакомецъ захватилъ карманные часы (Петръ Ивановичъ былъ человѣкъ акуратный и опасаясь опоздать на службу клалъ обыкновенно подлѣ себя часы) съ позолоченной цѣпочкой, надѣлъ ихъ на себя и поспѣшилъ къ другому зеркалу, гдѣ, полюбовавшись на себя, опять мимоходомъ захватилъ два подсвѣчника. Запрятавъ ихъ въ карманы, онъ началъ шарить по всѣмъ угламъ и прибирать съ неимовѣрною быстротою всѣ мелкія вещицы, какія попадались подъ руку…
III
Сонъ причудливъ и странно жестокъ. Часто послѣ великолѣпной перспективы всего, чѣмъ со временемъ должна увѣнчаться благонамѣренность, человѣку, какъ бы онъ ни былъ добродѣтеленъ, вдругъ, ни съ того, ни съ другаго, что-нибудь такое приснится, чего онъ никакъ не можетъ пропустить, не закричавъ тотчасъ же, что онъ въ штрафахъ и подъ судомъ не бывалъ и никакихъ мыслей, противныхъ правиламъ нравственности, въ душѣ своей не питалъ... Петру Ивановичу вдругъ приснилась какая-то дѣвушка въ шапкѣ, подъ которой (не подъ шапкой, и подъ дѣвушкой) были подписаны два стиха:
А дѣвушкѣ въ семнадцать лѣтъ Какая шапка не пристанетъ?..
которые онъ когда-то услышалъ, проходя мимо раствореннаго окна, — откуда валилъ густыми волнами табачный дымъ, летѣли на улицу слова и виднѣлись веселыя и раскраснѣвшіяся лица какихъ-то молодыхъ людей, — и которые у него потомъ цѣлые три мѣсяца не могли выбиться изъ головы: писалъ ли онъ, разсказывалъ ли какую вѣрную игру проигралъ въ преферансъ, или какую не вѣрную выигралъ, шелъ ли въ департаментъ, изъ департамента, обѣдалъ ли — все они на умѣ — такъ вотъ и шумятъ, и вертятся и егозятъ-егозятъ въ головѣ, какъ будто кромѣ ихъ уже и не чему притти въ голову. И чѣмъ больше старался онъ отъ нихъ отдѣлаться, тѣмъ упорнѣе они его преслѣдовали. Съ ними засыпалъ онъ, съ ними просыпался, нерѣдко отвѣчалъ ими на вопросъ совсѣмъ не объ шапкахъ и дѣвушкахъ, безпрестанно шептали ихъ про себя, даже писалъ верхними зубами на нижнихъ, даже однажды испортилъ листъ гербовой бумаги, рублеваго достоинства, включивъ ихъ совершенно некстати въ прошеніе одной вдовы, приносившей жалобу на какого-то нахлѣбника-семинариста, похитившаго у ней клубокъ нитокъ, которыя будто бы намотаны были на сторублевую ассигнацію. Словомъ, отъ проклятыхъ двухъ стиховъ (бывшихъ между прочимъ причиною ненависти его къ стихамъ вообще) ему уже приходилось тошно жить на свѣтѣ. Но наконецъ онъ отъ нихъ отдѣлался же, и теперь ничего!—дѣвушка въ шапкѣ, да притомъ и не дурная собой, — весьма и весьма ничего! Худо то, что въ слѣдъ за нею приснился ему какой-то человѣкъ съ огромными усищами, съ рѣшительнымъ выраженьемъ въ лицѣ, и въ такомъ непостижимомъ костюмѣ, какого онъ не только никогда не видалъ на яву, но даже потомъ весьма удивлялся, какъ подобные костюмы могутъ сниться порядочнымъ людямъ во снѣ.
Испуганный, онъ поспѣшилъ залепетать, что онъ ничего, человѣкъ женатый и въ правилахъ твердъ, что впрочемъ онъ никакимъ оружіемъ владѣть не умѣетъ, потому что французскаго блестящаго образованія съ фехтованьями, танцами и всякими модными пустыми затѣями, развращающими, ко всеобщему прискорбію, нынѣшнихъ молодыхъ людей, не получилъ, и даже не жалѣлъ о томъ, ибо, благодаря Бога, родился въ такой странѣ, гдѣ и безъ шарканья по паркетамъ, одною благонамѣренностію и честнымъ трудомъ, даже при посредственномъ достаткѣ, можно пріобрѣсть всеобщее уваженіе; а что, впрочемъ, онъ опять-таки ничего, идетъ своей дорогой, и проситъ только не мѣшать ему итти своей дорогой, такъ онъ и пройдетъ.... Но вышло, что и странный незнакомецъ — не бѣда; напротивъ, не смотря на невѣроятные сапоги, онъ оказался добрѣйшимъ малымъ, предложилъ съиграть въ преферансъ и проигралъ въ одну пулю по копѣйкѣ восемь рублей серебромъ, — такъ что Петру Ивановичу даже стало немножко совѣстно, и только тѣмъ могъ онъ себя успокоить, что вѣдь на то игра, не умѣешь играть не садись, а взялся за гужъ, такъ будь дюжъ... Бѣда въ томъ, что по уходѣ страннаго незнакомца, о которомъ Петръ Иванычъ остался такого мнѣнія, что навѣщалъ его какой нибудь-путешествующій англичанинъ-чудакъ, которому некуда дѣвать денегъ, — (объ англичанахъ зналъ онъ вообще, что они большіе чудаки), — бѣда въ томъ, что по уходѣ страннаго незнакомца, Петру Иванычу вдругъ приснился весь департаментъ съ шинелями, сторожами, половиками, столами, чернилицами, дѣлами и начальникомъ отдѣленія. Вотъ начальникъ отдѣленія приподнялся съ какимъ-то дѣломъ, подходитъ къ нему и говоритъ «перепишите» совершенно такимъ голосомъ, какъ говорится простому писцу. — Хорошо-съ; я вотъ дамъ Ефимову, — отвѣчаетъ немного изумившійся Петръ Иванычъ, почтительно нагибаясь. — «Какому Ефимову?» говоритъ сурово начальникъ: — «развѣ вы забыли, что Ефимову отдано ваше мѣсто, а вы за неисполнительность и соблазнительный образъ поведенія переведены на мѣсто Ефимова...» Въ ужасѣ проснулся Петръ Иванычъ, открылъ глаза и прямо наткнулся ими на таинственнаго незнакомца, который, нагнувшись, шарилъ въ ящикѣ коммода. Принявъ его за Ефимова, Петръ Ивановичъ, озадаченный, переполненный справедливымъ негодованіемъ, — въ первую минуту не вскрикнулъ, не кашлянулъ, даже не шелохнулся, но, по какой-то особенной остротѣ чутья, таинственный незнакомецъ тотчасъ понялъ, что время прекратить посѣщеніе, и совсѣхъ ногъ кинулся вонъ… Тутъ только догадался герой нашъ въ чемъ дѣло....
Пяткой въ ногу супругу толкнулъ, Закричалъ: «караулъ! караулъ!» И вскочивши съ постели, въ чемъ былъ, За мошенникомъ вслѣдъ поспѣшилъ. Пробѣжалъ черезъ сѣни — и вотъ Незнакомца настигъ у воротъ. Но тотъ ловко въ калитку шмыгнулъ, — И опять: «караулъ! караулъ!» Петръ Иванычъ свирѣпо кричитъ И, въ калитку ударившись лбомъ, За злодѣемъ въ прискочку бѣжитъ, Потирая ушибъ кулакомъ. И бѣжитъ онъ быстрѣе коня И босыхъ его ногъ топотня Отзывается рѣзко кругомъ, Словно брошенный вскользь по рѣкѣ Камешокъ. . . .
ІУ
Петербургскія лѣтнія ночи свѣтлѣе петербургскихъ зимнихъ дней. Было еще очень рано, но уже совершенно свѣтло; на улицѣ пусто. Только по другую сторону тротуара шелъ какой-то парень въ шинели, надѣтой въ рукава, изъ подъ которой на цѣлую четверть высовывался пестрядинный халатъ; парень раскачивался во всю ширину тротуара и увидѣвъ бѣгущихъ, радостно закричалъ: «держи! держи!», — послѣ чего остановился и долго смотрѣлъ на нихъ, произнося по временамъ ободрительныя восклицанія: «ишь какъ улепетываетъ!» «молодца! молодцА!» — вотъ люблю!» — очевидно относившіяся къ таинственному незнакомцу, который, говоря охотничьимъ терминомъ, ежеминутно отсѣдалъ отъ преслѣдователя своего дальше и дальше. Между тѣмъ крикъ Петра Ивановича былъ услышанъ еще двумя лицами, которыхъ мы не хотимъ назвать. Первое, уже давно и таинственнымъ незнакомцемъ и Петромъ Иванычемъ оставленное позади, отошло нѣсколько впередъ и наблюдая за бѣгущими говорило: «ишь шельма! ишь шельма! ишь шельма!». Второе флегматически вышло на средину улицы, постояло съ минуту въ нерѣшительности, задумчиво понюхало табаку и съ рѣшимостью принялось переходить другую половину улицы, торопясь поспѣть на тротуаръ такъ, чтобъ угодить прямо на переемъ таинственному незнакомцу. Второе лицо дѣйствительно поспѣло въ пору, но бѣгущій рѣшительно не обратилъ на него вниманія и только, пробѣгая мимо съ крикомъ: «эхъ-ма!», сильно толкнулъ его въ плечо, отчего оно тотчасъ повалилось на тротуаръ, къ немалому смѣху веселаго парня и перваго лица, издали наблюдавшаго сцену. Черезъ минуту приспѣлъ и Петръ Иванычъ, запнулся за поверженнаго и тоже упалъ, но тотчасъ же вскочилъ, съ горяча не почувствовавъ ушиба, и побѣжалъ снова. Дважды пораженный приподнялся, взглянулъ за бѣгущими, и сказавъ «есть сила» , медленно отправился на старое мѣсто.... Между тѣмъ таинственный незнакомецъ уже достигъ конца улицы и повернулъ.... куда? въ которую сторону?... Петръ Иванычъ не видалъ, и потому, хотя и продолжалъ бѣжать, но уже медленно и нерѣшительно , какъ человѣкъ потерявшій путеводную звѣзду свою. Вдругъ съ конца улицы, до котораго не достигъ еще Петръ Иванычъ, показались дрожки, называемыя пролетками, то есть такія дрожки, на которыя садятся, когда желаютъ сберечь ребра и спину. Въ дрожкахъ сидѣлъ одѣтый въ пальто господинъ, съ веселымъ лицомъ, доказывавшимъ , что преферансъ, съ котораго очевидно онъ возвращался, былъ для него счастливъ: лицо просто сіяло. Завидѣвъ бѣжавшую встрѣчу ему странную фигуру, господинъ въ пальто разсмѣялся, а потомъ началъ пристально взглядываться въ нее, и вдругъ на лицѣ его выразилось глубокое изумленіе. Онъ какъ будто не вѣрилъ глазамъ своимъ. — «Здравствуйте, Петръ Иванычъ!» сказалъ онъ нѣсколько иронически, когда дрожки подъѣхали на довольно близкое разстояніе къ нашему герою. Петръ Иванычъ поднялъ голову, взглянулъ, и, поблѣднѣвъ какъ полотно, отвернулся въ сторону и побѣжалъ шибче. Но сидѣвшій въ дрожкахъ снова повторилъ: «Здравствуйте, Петръ Иванычъ!» и въ голосѣ уже не было прежней благосклонной мягкой ироніи; онъ звучалъ рѣзко, въ немъ слышалось приказаніе, — такъ что Петръ Иванычъ увидѣлъ себя въ необходимости остановиться и поспѣшно понесъ руку къ головѣ, но убѣдившись въ невозможности снятъ съ нея что-нибудь, ибо на ней не было даже парика, — принужденъ былъ ограничиться поклономъ. Поклонъ былъ такой, какіе сви дѣтельствуются только начальникамъ, изъ чего и можно съ достовѣрностію заключить, что господинъ въ пальто былъ его начальникъ. — Что это вы.... въ такую пору.... въ такомъ видѣ.... танцуете?... — Танцую — могъ только проговорить дрожащимъ голосомъ дрожащій Петръ Иванычъ, непривыкшій съ дѣтскихъ лѣтъ противорѣчить старшимъ.... Опомнившись, онъ ничего не слыхалъ уже, кромѣ стука удалявшихся дрожекъ, и веселаго заливнаго хохотанья, отъ котораго морозъ пробѣжалъ у него по жиламъ....
V
Клянусь звѣздою полуночной И генеральскою звѣздой, Клянуся пряжкой безпорочной И не безгрѣшною душой! Клянусь изряднымъ капитальцемъ, Который въ службѣ я скопилъ, И рукъ усталыхъ каждымъ пальцемъ, Клянуся бочкою чернилъ! Клянуся счастьемъ скоротечнымъ, Несчастьемъ въ деньгахъ и въ чинахъ, Клянусь ремизомъ безконечнымъ, Клянуся десятью въ червяхъ, — Отрекся я соблазновъ свѣта, Отрекся я отъ дѣвъ и жонъ, И въ цѣломъ мірѣ нѣтъ предмета Которымъ былъ бы я плѣненъ!.... Давно душа моя спокойна Отъ страстныхъ бурь, отъ бурныхъ сновъ; Лишь ты любви моей достойна — И вѣкъ любить тебѣ готовъ!... Клянусь, любовію порочной Давно, давно я не пылалъ, И на свиданье въ часъ полночной Въ дезабилье не выбѣгалъ... Кого еще съ тобой мнѣ надо?... Тобой одной доволенъ я — Моя любовь! моя отрада! Ѳедосья Карповна моя !...
Онъ умолкъ и «какъ юный дубъ, низринутый грозой» палъ къ ногамъ супруги своей. Но она была неумолима. — Не повѣрю! Ужь что ты мнѣ ни толкуй, нс повѣрю! Измѣнникъ! человѣконенавистникъ! чудовище! И она зарыдала, а потомъ впала въ совершенное отчаянія, и била себя въ грудь, повторяя: — Ахъ, я несчастная! несчастная! несчастная!... Да какого сраму дожила я, несчастная!... — Я ей Богу-съ ни въ чемъ не виноватъ, Ѳедосья Карповна!
Онъ дѣйстительно былъ ни въ чемъ не виноватъ, что могутъ подтвердить и читатели. Намѣренія его были чисты, даже похвальны: онъ хотѣлъ настичь похитителя и отнять у него свои вещи. Ѳедосья Карповна перетолковала все совершенно иначе. Проснувшись отъ толчка въ ногу и не нашедъ подлѣ себя супруга, она прежде всего вскричала: «измѣнникъ!» Черезъ минуту, удостовѣрившись, что и платья на обычномъ мѣстѣ не было — обстоятельство, не оставлявшее ни малѣйшаго сомнѣнія, что измѣнникъ ушелъ на свиданье, — съ громкимъ воплемъ упала она на подушку и воскликнула: «ахъ, я сирота горемычная!» Потомъ вскочила и бросилась туда, гдѣ вечеромъ оставила платье, но его, какъ мы знаемъ, тамъ не было; не долго думая, куда бы оно могло дѣваться, — ибо женщина въ припадкѣ ревности, по увѣренію опытныхъ людей, лишается всякой способности разсуждать, — она съ минуту металась по комнатѣ, но не нашедъ ничего во что бы можно одѣться, кромѣ оставленной таинственнымъ незнакомцемъ шинели, накинула ее на себя и бросилась вонъ. Руководимая все тѣмъ же инстинктомъ ревности, она пустилась по тому направленію, по которому таинственный незнакомецъ увлекъ за собою Петра Ивановича. Петръ Ивановичъ въ то время возвращался уже домой, перепуганный, убитый, весь съ головы до ногъ синій, отъ холода и разныхъ ушибовъ. Встрѣча ихъ была страшная; было не много сказано, но успѣла разъиграться трагедія.
Они молчали оба... Грустно, грустно Она смотрѣла. Взоръ ея глубокой Былъ полонъ думы. Онъ моргалъ бровями И что-то говорить хотѣлъ, казалось, Она же покачала головой И палецъ наложила въ знакъ молчанья На синія трепещущія губы... Потомъ пошли домой все также молча, И было въ ихъ молчаньи больше муки И страшнаго значенья, чѣмъ въ рыданьяхъ, Съ которыми бросаемъ горсть земли На гробъ того, кто былъ намъ дорогъ въ жизни, Кто насъ любилъ, быть можетъ. У воротъ Они кухарку встрѣтили. Кухарка Смутилась. Въ ней, быть можетъ, сжалось сердце. И долго изумленными глазами Она на нихъ смотрѣла, но ни слова Они ей не сказали... Да! ни слова... И молча продолжали путь... и скрылись...
Но какъ только переступили они порогъ спальни, Ѳедосья Карповна тотчасъ повернула ключъ въ замкѣ, и узнать, что тутъ происходило въ первыя минуты авторы рѣшительно не имѣли ни какой возможности, ибо, къ крайнему ихъ сожалѣнію, и самыя ставни оставались по прежнему закрыты, такъ что нельзя было даже ничего подсмотрѣть. Впрочемъ, можно догадываться, что тутъ происходила драма въ пяти или даже въ шести актахъ, съ эпилогомъ, — въ какой не дай Богъ участвовать женатому читателю! Но достовѣрно извѣстно только, что тщетно увѣрялъ Петръ Ивановичъ Ѳедосыо Карповну въ своей невинности. Какія ни приводилъ онъ доказательства, всѣ они обращались на его же голову.